Юдора Уэлти: Рассказы
Шрифт:
— Вы тут вдвоем живете, совсем одни? — Он с изумлением услышал свой прежний голос, добродушный, вкрадчивый, настроенный на продажу обуви, задающий вопросы о том, что на самом деле его вовсе не интересовало.
— Да. Мы тут одни.
Он удивился тому, как она это сказала. Она выговаривала каждое слово очень долго. И многозначительно кивала. Уж не хочет ли она внушить ему какое-то тягостное предчувствие, подумал он тоскливо. А может, просто не желает помочь ему, поддержав разговор. Ведь он еще не совсем окреп и не выдержит натиска непривычного, если не защитится от него разговором. Он только что прожил месяц, когда вовне
Он опять и опять спрашивал себя, почему женщина не берется за недочищенную лампу. Почему она все сидит и сидит тут, молча одаряя его своим присутствием? Он понял, что сейчас ей не до мелких хлопот. Ее лицо хранило серьезное и важное выражение. Все ее существо дышало уверенностью, что она ведет себя так, как полагается. Наверное, это просто вежливость. И он покорно открыл глаза пошире и не отводил их от ее сжатых рук, словно от них к его зрачкам тянулась веревочка.
И вдруг…
— Это Санни, — сказала она.
Он ничего не услышал, но мимо окна прошел мужчина, а затем ввалился в дверь. За ним прыгнули две большие собаки. Санни был высок и широкоплеч. Пояс сполз ему на бедра. По виду ему было не меньше тридцати. Его лицо, хотя разгоряченное и красное, прятало в себе тишину. На нем были синие грязные штаны и старый заплатанный мундир. «Времен мировой войны? — с недоумением подумал Боумен. — Господи, да это же военная форма южан!» На белобрысый затылок была нахлобучена грязнейшая черная шляпа — язвительная карикатура на шляпу Боумена. Санни отмахнулся от собак, бросавшихся ему на грудь. Он был силен и двигался с медлительным достоинством… В нем было заметно сходство с матерью.
Они стояли рядом… Боумену следовало бы еще раз объяснить, почему он здесь.
— Санни, этот вот человек… у него машина свалилась под обрыв, так он спрашивает, ты ее не вытащишь? — немного погодя сказала женщина.
Сам Боумен так и не сумел изложить свою просьбу.
Глаза Санни уставились на него.
Он знал, что ему следует рассказать, в чем дело, и вынуть деньги — хотя бы изобразить растерянность или властную самоуверенность. Но он сумел только слабо пожать плечами.
Санни прошел мимо него к окну и выглянул наружу. Собаки бросились за ним. В том, как Санни смотрел, ощущалось усилие, точно он швырял свое зрение вперед, как аркан. Боумен, и не повернувшись к окну, знал, что его глаза на таком расстоянии ничего не различат.
— Мул у меня есть, и веревки с блоком найдутся, — веско сказал Санни. — С мулом-то и веревкой я вашу машину из оврага запросто вытащу.
Он обвел взглядом комнату, словно в глубоком раздумье. Но его глаза по-прежнему рыскали где-то далеко. Затем он сжал губы — твердо, но застенчиво, — пригнул голову и решительно вышел из комнаты. Теперь собаки бежали впереди него. Утоптанная земля гудела под его шагами — он ступал мощно, почти вжимаясь в нее.
И, подстегнутое этим звуком, сердце Боумена снова шаловливо запрыгало. Оно точно прогуливалось по его груди.
— Уж Санни сделает, — сказала женщина. И повторила эти слова еще раз, нараспев, точно они были из песни.
Боумен не глядел наружу, но он слышал окрики, собачий лай и дробный перестук копыт на склоне. Несколько минут спустя за окном прошел Санни, держа в руках веревку, а затем бурый мул с трепетными, глянцевыми, лиловатыми ушами. И мул посмотрел в окно. Глаза, точно кружки мишеней, скосились под бахромой ресниц и уставились в глаза Боумена. Он отвернулся и увидел, что женщина смотрит на мула безмятежно и на ее лице написано только удовлетворение.
Она тихонько напевала. И вдруг он понял: она вовсе с ним не разговаривала, а просто сопровождала ход событий словами, которые бессознательно выражали то, что она видит. И это было чудесно.
А потому Боумен ничего не сказал, и теперь, когда он ей не ответил, им овладело странное властное чувство, которое не было страхом.
На этот раз вместе с его сердцем запрыгало еще что-то — его душа, точно жеребенок, впервые выпущенный на траву. Он не сводил глаз с женщины, и от неистовой ясности ощущений голова у него кружилась. У него не было сил, чтобы пошевелиться, у него ни на что не было сил — он мог бы только разве обнять эту женщину, которая сидела напротив, старея и оплывая под его взглядом.
Ему хотелось вскочить, сказать ей: «Я был болен и понял тогда — только тогда, — как я одинок! Неужели поздно? Мое сердце бунтует внутри меня, и, может быть, вы слышали его, слышали, как оно борется с пустотой… Если бы оно наполнилось до краев! — поспешил бы он добавить, потому что его сердце виделось ему сейчас глубоким озером. — Если бы оно наполнилось любовью, подобно другим сердцам! Если бы его затопила любовь! Был бы теплый весенний день… Приди в мое сердце, кто бы ты ни была, и река хлынет к твоим ногам, и поднимется выше, и закрутит водовороты у твоих колен, и втянет тебя в себя — все твое тело и твое сердце».
Но он только провел дрожащей рукой по глазам и посмотрел на мирно сидящую напротив женщину. Она была недвижима, как статуя. Он бессильно, со стыдом думал, что еще миг — и он попытался бы самыми простыми словами и поцелуями выразить то странное и неведомое, что было совсем рядом, но вновь и вновь ускользало от него…
Солнечный луч коснулся самого дальнего из чугунков на очаге. День начинал клониться к вечеру. Завтра в этот час он будет ехать по отличному грейдеру, проносясь мимо всего, что происходит с людьми, успевая промелькнуть прежде, чем это произойдет. И, заглянув в завтрашний день, он обрадовался и понял, что обнимать старуху сейчас совсем не время. В висках у него стучало — это его кровь готовилась к стремительному движению, которое унесет его отсюда.
— Санни-то, верно, уже подцепил вашу машину, — сказала женщина. — Он ее мигом вытащит.
— Вот и славно! — воскликнул он с привычной экспансивностью.
И все-таки ждали они еще долго. Смеркалось. Боумен оцепенело сидел на своем стуле. Когда ждешь, обязательно надо встать и прохаживаться. В таком безмолвии и неподвижности есть какая-то виноватость.
Но он все не вставал и только прислушивался… Затаив дыхание, уже ничего не видя в густых сумерках, он с тревогой прислушивался, не раздастся ли предостерегающий звук, но от настороженности он забыл, какой это должен быть звук. Вскоре он услышал что-то — непрерывное, нежное, завораживающее…