Юг без признаков севера
Шрифт:
– Лиловая телеграмма?
– Да, а еще ты сказал, что обставил Нормана Мейлера, Кеннета Коча, Дайану Вакоски и Роберта Крили.
Мы доели и побродили вокруг. Все местечко состояло из пяти-шести кварталов. Всем было по семнадцать. Сидели и апатично чего-то ждали. Правда, не все. Было там и несколько туристов, пожилых, решивших во что бы то ни стало хорошенько оттянуться. Они сердито заглядывали в витрины и топали по мостовым, испуская лучи: у меня есть деньги, у нас есть деньги, у нас больше денег, чем у вас, мы лучше вас, нас ничего не волнует; все говно, а вот мы – ни фига не говно, и мы знаем все,
Со своими розовыми распашонками, зелеными распашонками и голубыми распашонками, с квадратными белыми гниющими туловищами, шортами в полосочку, безглазыми глазами и безротыми ртами они шли, очень пестрые, как будто цвет может пробудить смерть и превратить ее в жизнь. Карнавал американского распада на параде – они не имели ни малейшего представления о том, какое изуверство творят над самими собой.
Я бросил Вики, поднялся наверх, сгорбился над машинкой и выглянул в окно.
Безнадежно. Всю свою жизнь я хотел быть писателем, а теперь, когда у меня есть шанс, не прет. Ни коррид, ни бокса, ни молодых сеньорит. Даже проблесков вдохновения нет. Выебан и высушен. Не могу пришпилить слово к бумаге, меня загнали в угол. Осталось только лечь и умереть. Но я же всегда воображал себе это по-другому. Писание, я имею в виду. Может, из-за того фильма Лесли Ховарда.
Или из того, что вычитал о жизни Хемингуэя или Д.Г.Лоуренса. Или Джефферса.
Писать можно начинать по-всякому. Пишешь себе некоторое время. Потом знакомишься с кем-нибудь из писателей. С хорошими и плохими. Но у всех души жестяных побрякушек. Это понимаешь сразу же, как только попадаешь с ними в одну комнату.
На каждые 500 лет приходится только один хороший писатель, а ты – не он, и они, вероятнее всего, – тоже не те. Мы все выебаны.
Я включил телевизор и посмотрел, как мешок врачей и медсестер изрыгает свои любовные беды. Они не трогали. Не удивительно, что на них свалилось столько напастей. Они только и делали, что разговаривали, спорили, курвились, искали. Я уснул.
Меня разбудила Вики.
– О, – сказала она, – я чудно провела время!
– Да?
– Я встретила этого человека на лодке и спросила: “Куда вы едете?”, а он сказал:
”Я лодочное такси, развожу людей по их яхтам,” и я сказала: “о-кей,” а стоило это всего пятьдесят центов, и я с ним каталась несколько часов. Пока он развозил людей по яхтам. Это было чудесно.
– А я смотрел каких-то врачей и медсестер, – ответил я, – и мне стало тоскливо.
– Мы катались на лодке много часов, – продолжала Вики, – я дала ему свою шляпу поносить, а он подождал, пока я схожу за бутербродом с морским ушком. Он себе ногу ободрал, когда упал с мотоцикла вчера вечером.
– Колокола здесь звонят каждые пятнадцать минут. Это достает.
– Мне удалось все яхты рассмотреть. Там одни старые пьяницы. С некоторыми – молодые женщины в сапогах. С некоторыми – молодые парни. Настоящие старые пьяные распутники.
Если б у меня только была способность Вики собирать информацию, подумал я, я бы в самом деле смог что-нибудь написать. А я же: вынужден сидеть и ждать, пока само придет. Как только оно приходит, я могу и так им вертеть, и этак, и выжимать его – но не могу ходить его искать. Получается писать только о том, как пьешь пиво, ездишь на скачки и слушаешь симфоническую
– А когда я сошла с лодки, то увидела птицу. Я с ней поговорила. Ты не против, если я куплю птицу?
– Нет, не против. Где она?
– В квартале отсюда. Давай сходим посмотрим?
– Почему бы и нет?
Я что-то на себя надел, и мы спустились. Там сидела эта зеленая клякса с разлитыми сверху красными чернилами. Не очень большая, даже для птицы. Но, по крайней мере, не срала каждые три минуты, как остальные, это уже приятно.
– У него нет шеи. Он на тебя похож. Поэтому мне его и хочется. Это персиколицый попугай-неразлучник.
Мы вернулись с персиколицым попугаем-неразлучником в клетке. Поставили на стол, и Вики назвала его “Авалоном”. Она сидела и разговаривала с ним:
– Авалон, привет, Авалон… Авалон, Авалон, привет, Авалон… Авалон, о, Авалон…
Я включил телевизор.
Бар был в порядке. Мы с Вики сели, и я сообщил ей, что сейчас развалю это место напополам. Раньше я, бывало, разваливал бары напополам, а сейчас только говорил о том, как развалю их.
В баре играла банда. Я встал и пошел танцевать. По-современному танцевать легко.
Просто пинаешься руками и ногами в разные стороны, а шею либо держишь неподвижно, либо мотаешь головой, как сукин сын какой-нибудь, а все думают, какой ты четкий. Так можно людей дурачить. Я танцевал и волновался за свою пишущую машинку.
Потом сел рядом с Вики и заказал еще выпить. Схватил Вики за голову и повернул ее в сторону бармена:
– Смотри, она красавица, чувак! Правда, красавица?
Тут вошел Эрни Хемингуэй со своей седой крысячьей бородкой.
– Эрни, – сказал я, – а я думал, ты это дробовиком сделал?
Хемингуэй рассмеялся.
– Что ты пьешь? – спросил я.
– Я угощаю, – ответил он.
Эрни купил нам выпить и сел. Выглядел он похудевшим.
– Я написал рецензию на твою последнюю книгу, – сообщил ему я. – И плохо о ней отозвался. Прости.
– Все в порядке, – ответил Эрни. – Как тебе островок?
– Это для них, – ответил я.
– В смысле?
– Публике повезло. Они всем довольны: трубочками с мороженым, рок-концертами, пением, свингом, любовью, ненавистью, мастурбацией, горячими собаками, кантри-танцами, Иисусом Христом, роликовыми коньками, спиритуализмом, капитализмом, коммунизмом, обрезанием, комиксами, Бобом Хоупом, лыжами, рыбалкой убийствами кегельбаном дебатами, чем угодно. Они не ждут многого и много не получают. Великолепная тусовка, что и говорить.
– Ну и речь.
– Ну и публика.
– Ты разговариваешь, как персонаж из раннего Хаксли.
– Мне кажется, ты не прав. Я в отчаяньи.
– Однако, – сказал Хемингуэй, – люди становятся интеллектуалами, чтобы не быть в отчаяньи.
– Люди становятся интеллектуалами, потому что боятся, а не отчаиваются.
– А разница между страхом и отчаяньем в…
– Бинго! – ответил я, – интеллектуал!.. стакан мне…
Чуть позже я рассказал Хемингуэю про свою лиловую телеграмму, а потом мы с Вики ушли и вернулись к нашей птичке и нашей постельке.