Юлиан отступник (Христос и Антихрист - 1)
Шрифт:
– Ну, Гликон, как бы теперь ни убеждала меня Константина, не выйду я больше на улицу с поддельными волосами. Кончено!
– Мы предупреждали твое величество... Но цезарь, лежа на мягких подушках носилок, уже забыл недавний страх. Он смеялся:
– Гликон! Гликон! Видел ты, как проклятая старуха покатилась навзничь с бородой в руках? Смотрю - а уж она лежит!
Когда они вошли во дворец, цезарь приказал: - Скорее ванну и ужинать! Проголодался. Придворный подошел с письмом.
– Что это? Нет, нет, дела до завтрашнего утра...
– Милостивый цезарь, важное письмо -
– От Констанция! Что такое? Подай... Он распечатал, прочел и побледнел; колени его подкосились; если бы придворные не поддержали Галла, он упал бы.
Император в изысканных, даже льстивых выражениях приглашал своего "нежно любимого" двоюродного брата в Медиолан; вместе с тем повелевал, чтоб два легиона, стоявшие в Антиохии,- единственная защита Галла,немедленно высланы были ему, Констанцию. Он, видимо, хотел обезоружить и заманить врага.
Когда цезарь пришел в себя, он произнес слабым голосом: - Позовите жену...
– Супруга милостивого государя только что изволила уехать в Антиохию.
– Как? И ничего не знает?
– Не знает.
– Господи! Господи! Да что же это такое? Без нее! Скажите посланному от императора... Да нет, не говорите ничего. Я не знаю. Разве я могу без нее? Пошлите гонца. Скажите, что цезарь умоляет вернуться... Господи, что же делать?
Он ходил, растерянный, хватаясь за голову, крутил дрожащими пальцами мягкую светлую бородку и повторял беспомощно:
– Нет, нет, ни за что не поеду. Лучше смерть... О, я знаю Констанция!
Подошел другой придворный с бумагой: - От супруги цезаря. Уезжая, просила,
чтобы ты
подписал.
– Что? Опять смертный приговор? Клемаций Александрийский! Нет, нет, это чересчур. Так нельзя. По три в день!
– Супруга твоя изволила...
– Ах, все равно! Давайте перо! Теперь все равно... Только зачем уехала? Разве я могу один...
И подписав приговор, он взглянул своими голубыми детскими и добрыми глазами.
– Ванна готова; ужин сейчас подают.
– Ужин? Не надо... Впрочем, что такое?
– Есть трюфели.
– Свежие?
– Только что с корабля из Африки.
– Не подкрепиться ли? А? Как вы думаете, друзья мои? Я так ослабел... Трюфели? Я еще утром думал...
На растерянном лице его промелькнула беззаботная улыбка.
Перед тем, чтобы войти в прохладную воду, мутно-белую, опаловую от благовоний, цезарь проговорил, махнув рукой: - Не надо думать... Господи, - Все равно, все равно... Не надо думать"... помилуй нас грешных!.. Может быть, Константина какнибудь и устроит?
Откормленное, розовое лицо его совсем повеселело, когда с привычным наслаждением погрузился он в душистую купальню.
– Скажите повару, чтоб кислый красный соус к трюфелям!
VII
В городах Малой Азии -- Никомидии, Пергаме, Смирне - девятнадцатилетний Юлиан, искавший эллинской мудрости, слышал о знаменитом теурге и софисте, Ямалике из Халкиды, ученике Порфирия неоплатоника, о божественном Ямвлике, как все его называли. Он поехал к нему в город Эфес.
Ямвлик был старичок, маленький, худенький, сморщенный. Он любил жаловаться на свои недуги - подагру, ломоту, головную боль; бранил врачей,
Множество учеников, почтительных, благоговейных из Рима, Антиохии, Карфагена, Египта, Месопотамии, Персии - теснилось вокруг него; все верили, что Ямвлик творит чудеса. Он обращался с ними, как отец, которому надоело, что у него так много маленьких беспомощных детей. Когда они начинали спорить или ссориться, учитель махал руками, сморщив лицо, как будто от боли. Он говорил тихим голосом, и чем громче становился крик спорящих, тем Ямвлик говорил тише; не выносил шума, ненавидел громкие голоса, скрипучие сандалии.
Юлиан смотрел с разочарованием на прихотливого, зябкого, больного старичка, не понимая, какая власть притягивает к нему людей.
Он припоминал рассказ о том, как ученики однажды ночью видели Божественного, поднятого во время молитвы чудесною силою над землею на десять локтей и окруженного золотым сиянием; другой рассказ о том, как Учитель, в сирийском городе Гадара, из двух горячих источников вызвал Эроса и Антэроса - одного радостного светлокудрого, другого скорбного темного гения любви; оба ласкались к Ямвлику, как дети, и по его мановению исчезли.
Юлиан прислушивался к тому, что говорил учитель, и не мог найти власти в словах его. Метафизика школы Порфирия показалась Юлиану мертвой, сухой и мучительно сложной. Ямвлик как будто играл, побеждая в спорах диалектические трудности. В его учении о Боге, о мире, об Идеях, о Плотиновой Триаде было глубокое книжное знание - но ни искры жизни. Юлиан ждал не того. И все-таки ждал.
У Ямвлика были странные зеленые глаза, которые еще более резко выделялись на потемневшей сморщенной коже лица: такого зеленоватого цвета бывает иногда вечернее небо, между темными тучами, перед грозой. Юлиану казалось, что в этих глазах, как будто нечеловеческих, но еще менее божественных, сверкает та сокровенная змеиная мудрость, о которой Ямвлик ни слова не говорил ученикам. Но вдруг, усталым тихим голосом. Божественный спрашивал, почему не готова ячменная каша или припарки, жаловался на ломоту в членах - и обаяние исчезало.
Однажды гулял он с Юлианом за городом, по берегу моря. Был нежный и грустный вечер. Вдали, над гаванью Панормос, белели уступы и лестницы храма Артемиды Эфесской, увенчанные изваяниями. На песчаном берегу Каистра (здесь, по преданию, Латона родила Артемиду и Аполлона) тонкий темный тростник не шевелился. Дым многочисленных жертвенников, из священной рощи Ортигии, подымался к небу прямыми столбами. К югу синели горы Самоса. Прибой был тих, как дыхание спящего ребенка; прозрачные волны набегали на укатанный, черный педок; пахло разогретой дневными лучами соленой водой и морскими травами. Заходящее солнце скрылось за тучи и позлатило их громады.