Юлиан отступник (Христос и Антихрист - 1)
Шрифт:
– Видите, раздувает огонь, щеки надул,- тихонько смеялся другой.- Дуй, дуй, голубчик, ничего не выйдет. Поздно: твой дядюшка Константин потушил!
Пламя вспыхнуло и озарило лицо императора. Обмакнув священное кропило из конских волос в серебряную плоскую чашу, брызнул он в толпу жертвенной водою. Многие поморщились, иные вздрогнули, почувствовав на лице холодные капли.
Когда все обряды были кончены, он вспомнил, что приготовил для народа философскую проповедь.
– Люди!-начал он.-Бог Дионис-великое начало свободы в наших сердцах. Дионис расторгает все цепи земные, смеется над сильными, освобождает
Но он увидел на лицах такое недоумение, такую скуку, что слова замерли на губах его; в сердце подымалась смертельная тошнота и отвращение.
Он подал знак, чтобы копьеносцы окружили его. Толпа расходилась, недовольная.
– Пойду прямо в церковь и покаюсь! Может быть, простят,- говорил один из фавнов, срывая со злостью приклеенную бороду и рога.
– Не за что было и душу губить!-заметила блудница с негодованием.
– Кому-то душа твоя нужна,- трех оболов за нее не Дадут.
– Обманули!-завопил какой-то пьяница.-Только по губам помазали. У, черти окаянные!
В сокровищнице храма император умыл лицо, руки, сбросил великолепный наряд Диониса и оделся в простую свежую белую, как снег, тунику пифагорейцев.
Солнце заходило. Он ожидал, когда стемнеет, чтобы незамеченным вернуться во дворец.
Из задних дверей храма Юлиан вошел в заповедную рощу Диониса. Здесь царствовала тишина; жужжали только пчелы, звенела тонкая струйка ключа.
Послышались шаги. Юлиан обернулся. То был Друг его, один из любимых учеников Максима, молодой александрийский врач Орибазий. Они пошли вместе по заросшей тропинке. Солнце пронизывало широкие золотистые листья винограда.
– Посмотри,- сказал Юлиан с улыбкой,- здесь еще жив великий Пан.
Потом он прибавил тише, опуская голову: - Орибазий, ты видел?..
– Да,- ответил врач,- но, может быть, ты сам виноват, Юлиан? Чего ты хотел? Император молчал.
Они подошли к обвитой плющом развалине: это был маленький, разрушенный христианами, храм Силена. Обломки валялись в густой траве. Уцелела лишь одна неопрокинутая колонна, с нежной капителью, похожей на белую лилию. Отблеск заходящего солнца потухал на ней.
Они сели на плиты. Благоухали мята, полынь и тмин. Юлиан раздвинул травы и указал на древний сломанный барельеф:
– Орибазий, вот чего я хотел!..
На барельефе была изображена древняя эллинская феория - священное праздничное шествие афинян.
– Вот чего я хотел-этой красоты! Почему, день ото дня, люди становятся все безобразнее? Где они, где эти богоподобные старцы, суровые мужи, гордые отроки, чистые жены в белых развевающихся одеяниях? Где эта сила и радость? Галилеяне! Галилеяне! Что вы сделали?..
Глазами, полными бесконечной грусти и любви, он смотрел на барельеф, раздвинув густые травы.
– Юлиан,- спросил Орибазий тихо,- ты веришь Максиму?
– Верю.
– Во всем?
– Что ты хочешь сказать? Юлиан поднял на него удивленные глаза.
– Я всегда думал, Юлиан, что ты страдаешь той же самой болезнью, как и враги твои, христиане.
– Какою?
– Верою в чудеса. Юлиан покачал головой:
– Если нет ни чудес, ни богов, вся моя жизнь безумие.- Но не будем говорить об этом. А за мою любовь к обрядам и гаданиям древности не суди меня слишком строго. Как тебе это объяснить, не знаю. Старые, глупые песни трогают меня до слез. Я люблю вечер больше
Он умолк и задумчиво, с нежной улыбкой, смотрел вдаль, опираясь головой на уцелевшую колонну с нежной капителью, похожей на сломанную белую лилию; на ней уже потух последний луч.
– Ты говоришь, как художник,- ответил Орибазий.Но грезы поэта опасны, когда судьбы мира в руках его. Тот, кто царствует над людьми, не должен ли быть больше, чем поэт?
– Что может быть больше?
– Создатель новой жизни.
– Новое, новое!
– воскликнул Юлиан.- Право, я иногда боюсь вашего нового! Оно кажется мне холодным' и жестоким, как смерть. Я говорю тебе, в старом - мое сердце! Галилеяне тоже ищут нового, попирая древние святыни. Верь мне - новое только в старом, но не стареющем, в умершем, но бессмертном, в поруганном в прекрасном!
Он поднялся во весь рост, с бледным и гордым лицом, с горящими глазами:
– Они думают-Эллада умерла! Вот, со всех концов света, черные монахи, как вороны, слетаются на белое мраморное тело Эллады и жадно клюют его, как падаль, и веселятся, и каркают:-"Эллада умерла!"-Но Эллада не может умереть. Эллада - здесь, в наших сердцах. Эллада - богоподобная красота человека на земле. Она проснется-и горе тогда галилейским воронам!
– Юлиан,- проговорил Орибазий,- мне страшно за тебя: ты хочешь совершить невозможное. Живого тела вороны не клюют, а мертвые не воскресают. Кесарь, что, если чудо не совершится?
– Я ничего не боюсь: гибель моя будет торжеством моим,- воскликнул император с такою радостью, что Орибазий невольно содрогнулся, как будто чудо готово быЛо совершиться.- Слава отверженным, слава побежденным!
– Но перед тем, чтобы погибнуть,- прибавил он с высокомерной улыбкой,-мы еще поборемся! Я хотел бы, чтобы враги мои были достойны моей ненависти, а не презрения. Воистину люблю я врагов моих за то, что могу побеждать их. В сердце моем Дионисова радость. Ныне восстает древний титан и разрывает цепи, и еще раз Прометеев огонь зажигается на земле. Титан - против Галилеянина. Вот я иду, чтобы дать людям такую свободу, такое веселие, о каких они и мечтать не дерзали. Галилеянин, царство твое исчезает, как тень. Радуйтесь, племена и народы земные. Я-вестник жизни, я-освободитель, я - Антихрист!
В соседнем монастыре, с наглухо запертыми ставнями и воротами, раздавались моления иноков; издали доносился гул вакхического веселья: чтобы заглушить его, монахи соединяли голоса в жалобный вопль.
"Векую, Боже, отринул еси до конца, разгневася ярость Твоя на овцы пажити Твоея".
"Положил еси нас в пререкание и поношение соседом нашим, в притчу во языцех, в поругание всем человеком".
Новый, неожиданный смысл принимали древние слова пророка Даниила: "Предал еси нас Господь царю отступнику, лукавейшему паче всея земли".