Юлиус Фучик
Шрифт:
«…12 октября…мы с Фучиком „прогулялись“ в горы… и чуть не погибли… Заблудились на высоте в 3500 метров. Вот и приключение! Гуляли, поднимались по склону горы, удивлялись прекрасным видам бесконечных снежных вершин, открывающихся над пеленой облаков, увлеклись и незаметно переступили снежный рубеж. Карабкались все выше и выше, пока не заметили, что окутаны туманом облака, севшего на гору. Когда подымались, был прекрасный солнечный день. И мы, одетые в летние костюмы, ботинки, без еды, без компаса, карт, без всего, что требуется для подобного рода туристских „прогулок“, вдруг оказались в снежном буране; морозный ветер страшной силы: неведомая нам местность среди крутых, белых горных хребтов, скал и ледников.
Теперь мы не знали, ни куда пришли, ни куда спуститься. Мы долго обдумывали
Мы брели уже по колено в снегу. Не было и надежды найти хотя бы наши следы. Ураганный вой и рев оглушал нас. Мы изо всех сил звали, кричали, чтобы хоть друг друга не потерять. Но тут мы наконец наткнулись на знакомую глыбу и… путь обратно в долину. Какая была радость! Мы не спускались, мы скатывались, бежали, валились, прыгали и… очутились внизу, в совхозе».
Через несколько дней Фучик продолжил свой путь к озеру Иссык-Куль, которое здесь называли морем. «Озеро нежилось в лучах солнца. В хорошую погоду так греются на склонах Тянь-Шаня жеребята. Это была очаровательная и радостная картина», — вспоминал Фучик.
Короткая остановка у озера — и снова в путь. Юлиусу как заправскому путешественнику довелось колесить по Средней Азии: ездить на попутных грузовиках, трястись на арбе, покачиваться верхом на верблюде, семенить на ишаках, карабкаться по головокружительным и труднодоступным, почти непроходимым кручам горных хребтов, скакать на лихих киргизских скакунах. Но его вновь и вновь одолевала беспокойная жажда новых Дорог, опережающее трезвый рассудок нетерпение, далекий горизонт, пронизанный дрожащим радужным лучом.
Теплой была встреча со строителями Великого Киргизского тракта — шоссейной магистрали, связывающей юг республики с севером, с одной из самых высокогорных дорог мира — шоссе Душанбе — Хорог — Ош. Приехали сюда в «бледно-голубом экспрессе», закрытом фанерой кузове четырехтонного грузовика по удобной, широкой дороге. В комнате для приезжих у начальника стройки инженера Магаршака, куда непогода загнала многих прорабов, десятников, шоферов и бетонщиков, шли оживленные разговоры о цементе, о валенках, о соревновании. Фучик жадно прислушивался к людям, вступал иногда в споры, горячился, рассказывал, убеждал, доказывал. Было видно, что его трогает все, что касается Киргизии. Рабочие рассказывали, в каких труднейших условиях осуществлялось строительство тракта, особенно на «повороте смерти» тракта Ош — Хорог. К удивлению всех, Фучику довелось раньше, в 1930 году, проезжать по этой глиняной дороге, размокшей от дождей, над крутой пропастью. Он рассказывал, как было тогда:
— Лошади медленно ступали по пыльным камням горной тропы. Глубоко под ногами бежала река Чу… Напрасно я старался не смотреть вниз, на Чу, которая с седла лошади казалась особенно грозной и глубокой. Вдруг я отшвырнул недокуренную цигарку и соскочил с коня с такой быстротой и ловкостью, на которую способен только человек, охваченный страхом. Мой спутник стоял на тропе, успокаивая своего коня. Лошади испуганно прядали ушами и дрожали. Мы тесно прижались к отвесной стене скалы.
Из-за поворота навстречу нам нерешительно выехала грузовая машина. Она остановилась. И мы прошли мимо, почтительно приветствуя шофера, который с выражением глубокого облегчения на лице, явно испытывая чувство благодарности к судьбе, утирал пот со лба. Он имел право на наше уважение, а пройдя несколько десятков метров, я понял, почему он был так доволен: за его спиной остался самый опасный участок Буамского ущелья — «поворот смерти». Далеко внизу, в Быстровке, вылавливали из Чу тела тех, кому не удалось его проехать. А это случалось нередко, Вам можно позавидовать, Вы, строители, приходите в пустынный край, а уходя, оставляете его ожившим, как бы вливая новую струю в жизнь целого края.
Далее Фучик отправился в Каракол (Пржевальск), лежащий в девяти километрах от Иссык-Куля. Оттуда он поехал еще дальше, в глубь гор, почти
Теперь его маршрут вел в Таджикистан. Фучика заинтересовало строительство в Вахшской пустыне. Орошение громадной площади в сто тридцать тысяч гектаров легких грунтов пустыни таило в себе много опасностей. Головное сооружение и так называемая холостая часть канала, прорубленная в скалах, примыкали к самому берегу Вахша. В этом месте стесненная берегами мутная река не кажется широкой. Но глубокое и стремительное течение невольно внушает мысль о силе и многоводности Вахша. В переводе на русский слово «Вахш» означает «дикий». И это название дано реке неспроста.
Вахш зарождается на Алайском и Заилийском хребтах на высоте около четырех тысяч метров. С бешеной скоростью размывая горные кряжи и волоча камни, низвергается он вниз и в одном из ущелий Гиссарского хребта вырывается в долину, простирающуюся сплошным массивом до самой границы.
Вахшская долина по своим климатическим особенностям напоминает Египет. Продолжительность растительного периода здесь 210 дней в году. Средняя годовая температура плюс 20 градусов. И климат, и жирные лессовые почвы очень подходят для выращивания длинноволокнистого египетского хлопка. Но какой уж там хлопок без воды! А Вахш, будто в насмешку, проносил свои воды по самому краю долины, почва которой горела и трескалась от зноя.
Попытки обуздать Вахш известны с древних времен, но они не увенчались успехом.
История покорения Вахша советскими людьми, рождение в нашей стране своего «советского Египта» живо волновали Фучика. Дело в том, что Советская власть здесь установилась на несколько лет позднее, чем в других республиках. Таджикистан — это бывшая Восточная Бухара, в недавнем прошлом край отсталый из отсталых.
Грамотные люди, по словам писателя Айни, «были столь же редки, как плодовые деревья в солончаковой пустыне». Минуло лишь четыре года, как были разгромлены басмаческие орды Ибрагим-бека, ставленника английского империализма, пытавшиеся сорвать первую колхозную весну в республике — весну тридцать первого года. Тем более наглядны и убедительны были поразительные успехи ленинской национальной политики.
Фучику запомнился вечер в театре имени Лахути, когда общественность республики отмечала тридцатилетие литературной и общественной деятельности основоположника таджикской советской литературы Садриддина Айни. В президиуме собрания сидел в качестве почетного гостя Фучик. Свою речь Юлиус начал стихами Айни:
Ни даже имени ТаджикистанаНе видел мир пятнадцать лет назад.Был Курдистан — край скорби и обмана,Затерянный меж каменных громад.Фучик говорил о том, как в Средней Европе фашисты подвергают преследованиям прогрессивных деятелей культуры, всех, кто борется против варварства. Закончил он речь по-русски:
— Товарищ Айни! Все, выражая свою любовь, дарят подарки. Я, как человек приезжий, этого не могу сделать. Поэтому примите мое обещание приложить все силы к тому, чтобы вы смогли приехать в Чехословакию и получить тот подарок, который смог бы порадовать вас.
Садриддин Айни поднялся со своего места, снял с себя халат и набросил его на плечи Фучику. И оба писателя — старый Айни и молодой Фучик — крепко пожали друг другу руки и поцеловались.
Его записная книжка быстро заполнялась. Среднеазиатская записная книжка Фучика — это альбом ярких, запоминающихся женских портретов, так как судьба женщин здесь еще более удивительна, чем судьба мужчин. Лицо женщины выглянуло из темниц чадры и паранджи, появилось в трамваях, на фабриках, на заводах, в учреждениях. На примере многих женщин Фучик показал, какая историческая перемена произошла в положении женщины. Очень разные и очень типичные судьбы у этих женщин, и каждая из них нарисована по-своему. Нуринису Гулямову, едущую на осле рядом с идущим мужем, никак нельзя спутать с Таджихон Шадиевой, комсомолкой, первой парашютисткой в республике, или с врачом Самаркандской больницы Розинхон Мирзагатовой.