Юлиус Фучик
Шрифт:
— Папа, мобилизация! Говорят, что мы этих сербов шапками закидаем и скоро Белград будет наш.
Отец вскочил.
— Я тебе дам «этих сербов»! — И пощечина обивает мальчика с ног. Отец, хлопнув дверью, выбежал из комнаты, а мать стала успокаивать сына:
— Глупенький! Да разве можно так говорить. Мобилизация — это же война.
— Мама, что такое война?
— Война — это самая страшная болезнь. Она уносит у людей самое дорогое — жизнь, лишает их друзей, детей и родителей.
Старший Фучик от знакомого врача, настроенного антиавстрииски, получил свидетельство о непригодности к военной службе.
— Я не хочу стрелять в людей, тем более в сербов, братьев-славян, — говорил он.
Через год жандармы напали на след «дезертира». На этот раз от фронта его спас поклонник его таланта, бургомистр города, отправив Фучика рабочим на заводы «Шкода», где была броня.
Мобилизация прошла быстро, без серьезных инцидентов,
В войну оказались втянутыми и Чешские земли, входившие в состав австро-венгерской монархии. «Чешское королевство, — гласила конституция 1850 года, — является неотъемлемой частью австрийской наследственной монархии и коронной землей этой империи». Оно принадлежало к наиболее развитым в промышленном отношении областям монархии, здесь было сосредоточено около 70 процентов промышленного потенциала. Для политики чешских буржуазных партий была характерна практика политических сделок, компромиссов и уступок. Одним из парадоксов, которыми была столь богата история последних десятилетий существования Австро-Венгрии, являлось то, что политика чешских буржуазных партий, выступавших от имени угнетаемого народа, способствовала, по существу, продлению жизни Габсбургской монархии. Как только начинали сотрясаться основы монархии, чешские политики выдвигали минимальные требования и наперебой заверяли правительство в верноподданнических чувствах и лояльности. А когда монархии удавалось укрепить свои позиции и шансы порабощенных народов на завоевание свободы падали до минимума, чешские лидеры начинали упрямо заявлять об исконных правах королевства, требовать уступок в области языка, культуры, органов местного самоуправления. Это выглядело как шарахание от чрезмерной осторожности к мании величия. Между тем наличие по соседству с Австро-Венгрией гораздо более сильной и агрессивной Германии делало существование самостоятельного чешского или чехословацкого государства без поддержки извне по меньшей мере весьма проблематичным. Учитывая это обстоятельство, Ленин накануне империалистической войны писал: «Таким образом создалось чрезвычайно своеобразное положение: со стороны венгров, а затем и чехов, тяготение как раз не к отделению от Австрии, а к сохранению целостности Австрии именно в интересах национальной независимости, которая могла бы быть совсем раздавлена более хищническими и сильными соседями».
Рассматривая Австро-Венгрию как барьер на пути германской экспансии, как наименьшее зло, чешские буржуазные лидеры с первых дней войны стали демонстрировать преданность монархии, всеми силами оправдывать захватническую войну, доказывать, что «никогда еще не проливалась кровь за такое прекрасное дело, как сейчас, на полях сражений».
Волна шовинизма и национализма, охватившая в связи с войной подавляющее большинство ведущих партий II Интернационала, захлестнула и чешскую социал-демократию. Она нашла в себе силы лишь для того, чтобы обнародовать бесцветные, бессодержательные воззвания, в которых она «снимала с себя ответственность» за случившееся, и практически полностью прекратила работу в массах. Верховный главнокомандующий австро-венгерской армии эрцгерцог Фридрих в ноябре 1914 года с удовлетворением отмечал в одном из писем: «Особенно чешская социал-демократия, которая ранее также боролась с милитаризмом, ведет себя образцово».
Пльзень провожает на фронт своих первых резервистов. Из окна дома Юлеку видно все. Помпезная мелодия австрийского гимна сменяется воинствующими речами офицеров, солдатскими песнями. Возбужденные лица новобранцев раскраснелись от вина и зноя. Почему же женщины, пришедшие сюда, плачут? Жены, матери, сестры и родственницы резервистов заполнили перрон и всю площадь у вокзала. Напрасно еще раньше им пытались внушить, что парни идут не на войну, а на прогулку, и вернутся домой целые, невредимые, с орденами и медалями на груди. В народе, в армии эта война была с самого начала крайне непопулярна. Чешские солдаты уходили на фронт с сознанием того, что предстоит воевать за чуждые им интересы. Получают широкое распространение традиционные славянские и русофильские симпатии, усилившиеся с осени 1914 года, когда русские войска близко подошли к границам Чешских земель. На улицах собирались
Вскоре в Пльзень начали прибывать раненые. Первые сто пятьдесят человек прибыли специальным поездом. Их встречал мэр города, и каждый раненый получил по нескольку сигар. Светские дамы принесли корзины с булочками, а пльзенские жители пожертвовали по бутылке вина на пятерых.
Война всколыхнула и жизнь Фучиков. Ее дыхание Юлиус почувствовал сразу же, на первом уроке в Императорско-королевском государственном реальном училище в Пльзене, куда он пошел учиться в 1914 году. На торжественном богослужении в честь начала занятий Юлек стоял в первых рядах празднично одетых учеников и с любопытством смотрел по сторонам. Священник, а с ним директор и учителя неистово молились за победу австрийского оружия, за здравие и благополучие 80-летнего императора Франца-Иосифа, за то, чтобы всевышний ниспослал все кары на головы вероломных врагов. В тот же день ученикам, которым предстояло провести здесь целых семь лет, внушали, что первейший их долг — быть «благонадежными» молодыми гражданами, ревностными католиками и больше всего любить общую мать и заступницу — Австро-Венгрию.
Порядки в реальном училище были отражением времени, которое свидетельствовало о целенаправленной политике удушения всего, что могло оказаться источником свободомыслия, что могло поколебать преданность «большой родине», то есть Габсбургской династии, правящей «по воле божией и благословения святой римской церкви», что подчеркивалось самим императорским титулом — Апостольское Величество.
Гонение на все национальное, славянское приобрело уродливые формы. Из школьных библиотек было изъято 200 различных названий книг, в том числе полюбившиеся Ю. Фучику произведения Л.Н. Толстого, А. Ирасека, С. Чеха, К. Гавличека, Боровского, Ф.А. Челаковского и др. С начала 1915 года в Чешских землях в качестве обязательного официального языка был введен немецкий язык. Преследовалась тем самым одна цель — полная германизация. В судах, официальных учреждениях чешские чиновники заменялись австрийскими и немецкими. Широкий размах приобрело преследование прогрессивного чешского учительства, как настроенного «поголовно русофильски». Для австро-венгерской военщины каждый чех и словак являлся подозрительным и был для нее если не реальным, то потенциальным «изменником».
Пришли нужда, заботы, неуверенность в завтрашнем дне. Целыми днями у закрытых дверей магазинов выстаивали женщины и дети, ожидая хлеба. Среди них были Юлек и его восьмилетняя сестренка Либа. Не раз они возвращались с пустыми руками.
Однажды Юлек стоял в очереди у магазина на Прокоповой улице.
Уже стемнело, а машины с продуктами все еще не было. Темные фигуры мужчин и женщин клались около закрытых дверей, робкие, утомленные, придавленные потерей последней надежды получить свой скромный паек. Наконец появился лавочник и безразличным голосом объявил, что мука будет выдаваться завтра.
В толпе суматоха и раздражение.
— Дайте нам хотя бы талоны, чтобы завтра мы получили первыми, — раздались крики. Так делалось всегда, когда продукты не привозили и очередь вынуждена была расходиться.
— Завтра хватит всем, — выкручивался лавочник, который не приготовил вовремя талоны и теперь не хотел из-за этого задерживаться.
Толпа зашевелилась и громко протестовала. Человека в дверях вдруг осенило. Он исчез в лавке и через минуту появился, размахивая круглой печатью.
— Подставляйте руки, — крикнул он и принялся бойко «раздавать талоны».
Очередь быстро таяла.
Маленькая замерзшая девочка, стоявшая в самом конце очереди, побежала по темной улице домой, закрывая ладонью лоб — на нем чернела круглая печать…
В очередях Юлек видел столько отчаяния, слышал от измученных, преждевременно поседевших и состарившихся женщин столько веских слов о войне и режиме, ставшем воплощением всех несчастий, связанных с войной, что все это глубоко запечатлелось в его памяти, как вопиющая несправедливость. В душе его рождалось не только сострадание к измученным людям, но и осуждение тех, кто был тому виной. «Я рос во время войны, — вспоминал он, — события в ее конце я видел еще детскими глазами, однако с опытом двадцатипятилетнего. Поэтому я не мог не понимать, что в мире, где люди против собственной воли убивают друг друга, будучи полны жажды жизни, что-то делается не так, поэтому я начал этот мир, как принято говорить, критиковать».