Юлия, или Новая Элоиза

Руссо Жан-Жак

В заключение нашей беседы Юлия заметила, что все стало гораздо легче с тех пор, как приехала Генриетта. «Разумеется, — добавила она, — мне понадобилось бы куда меньше забот, хлопот и стараний, если б я захотела добиться соревнования между братьями; но это средство кажется мне весьма опасным; лучше уж мне положить больше труда, нежели рисковать хотя бы малой долей их взаимной привязанности. Впрочем, благодаря Генриетте это стало и ненужным, — ведь она особа женского пола, старшая из них, и оба братца любят ее до безумия; я воспользовалась тем, что она умна не по возрасту, и сделала ее, так сказать, их главной няней — план тем более удачный, что ее наставления меньше их раздражают.

Ее собственным воспитанием ведаю я сама, но тут основы совсем иные, и о них стоит поговорить особо. Могу лишь заранее сказать, — трудно что-либо добавить к тем дарам, коими ее наделила природа, и придет время, когда она сравняется с матерью, если только кто-нибудь в мире может сравняться с Кларой».

Милорд, вашего приезда ждут здесь со дня на день, — вероятно, это последнее мое письмо к вам из Кларана. Но я догадываюсь, из-за

чего вы задерживаетесь в армии, и боюсь за вас. Юлия тревожится не меньше моего. Она просит, чтобы вы почаще подавали нам вести о себе, и заклинает вас не подвергать себя опасности и помнить, как беспокоятся о вас ваши друзья. А сам я не знаю, что сказать вам. Исполняйте свой долг. Призывы к осторожности не могут исходить из моего сердца, да и ваше сердце не станет им внимать. Дорогой Бомстон, я слишком хорошо это знаю. Единственным достойным концом твоей жизни была бы смерть на поле брани, где ты сложил бы голову за свою отчизну, но неужели ты нисколько не должен поберечь себя ради того, кто сохранил жизнь благодаря тебе?

Утро на английский лад.

ПИСЬМО IV

От милорда Эдуарда

Из двух ваших последних писем видно, что до меня не дошло то письмо, которое им предшествовало, — вероятно, первое письмо, посланное вами мне в армию, — то самое, где дано было объяснение тайной грусти г-жи де Вольмар. Письма этого я не получил: полагаю, что оно было в сумке того нарочного, коего перехватил неприятель; повторите, друг мой, что там было написано, у меня ум за разум заходит от догадок, и на сердце так беспокойно: ведь уж если счастья и мира нет в душе Юлии, то где же их прибежище на земле?

Успокойте ее относительно опасностей, коим я, по ее мнению, подвергаюсь. Мы имеем дело с неприятелем весьма искусным: в сражения он нас не вовлекает, но, имея горсточку людей, ухитряется сковать наши силы, и нам никак не удается атаковать его. Впрочем, мы так полны уверенности в себе, что могли бы преодолеть трудности, непреодолимые для самых лучших полководцев, и в конце концов заставить французов разгромить нас. Предвижу, что первый наш успех дорого нам обойдется, и за сражение, выигранное в Деттингене [275] , мы поплатимся поражением во Фландрии. Во главе неприятельской армии стоит крупный полководец, [276] и мало того, войска доверяют ему; а когда французский солдат доверяет своему генералу, он непобедим; и, наоборот, он ничего не стоит, когда им командуют придворные щеголи, коих он презирает, а это случается так часто, что надо лишь следить за придворными интригами, и, выждав случай, можно наверняка победить храбрейшую на континенте нацию. Они и сами это хорошо знают. Милорд Мальборо, [277] обратив внимание на бравый и воинственный вид солдата, взятого в плен под Блейнхеймом [278] [279] , сказал ему: «Ежели бы во французской армии было пятьдесят тысяч человек таких, как ты, она бы не дала себя расколотить».

275

…сражение, выигранное в Деттингене… — победа, одержанная в 1743 г. англичанами и австрийцами над французами во время войны за австрийское наследство. Деттинген — деревня на берегу Майна в Баварии. — (прим. Е. Л.).

276

Во главе неприятельской армии стоит крупный полководец… — Речь идет о графе Морисе Саксонском, маршале Франции (1696–1750), командовавшем французскими войсками во Фландрии и одержавшем ряд побед в войне за австрийское наследство. — (прим. Е. Л.).

277

Милорд Мальборо. —Герцог Джон Черчилль Мальборо (1650–1722) — английский полководец и политический деятель, участник войны за испанское наследство (1701–1713 гг.). — (прим. Е. Л.).

278

Так англичане называют сражение под Гохштедтом [279]. — прим. автора.

279

Сражение под Гохштедтом. — Гохштедт — городок в Баварии на Дунае, где произошли два сражения (в 1703 и 1704 гг.) в войне за испанское наследство. Во втором из них французы были разбиты союзной армией во главе с принцем Евгением Савойским и герцогом Мальборо. — (прим. Е. Л.).

«Эх, дьявол! — ответил гренадер. — У нас было достаточно таких, как я, не хватало нам только одного человека, — такого, как вы». Однако ныне именно такой человек командует французской армией, а у нас такого нет; но мы об этом совсем и не думаем.

Как бы там ни было, но мне хочется видеть, как маневрируют войска и чем кончится кампания, и я решил остаться в армии, пока полки не

пойдут на зимние квартиры. Мы все выиграем от этой отсрочки. Зимой уже нельзя будет перевалить через горы, мы с вами проведем зиму там, где вы находитесь, а ранней весной поедем в Италию. Передайте Юлии и г-ну де Вольмару, что я изменил свои планы только для того, чтобы вволю налюбоваться трогательной картиной, которую вы так хорошо описываете, и поглядеть, как г-жа д'Орб устроилась вместе с ними. Пишите мне, друг мой, так же аккуратно, как прежде, — мне это будет приятно, как никогда; мою карету захватил неприятель, я остался без книг, но зато читаю и перечитываю ваши письма.

ПИСЬМО V

К милорду Эдуарду

Какую радость доставили вы мне нежданной вестью, что зиму мы с вами проведем в Кларане! Но как дорого заставляете вы меня заплатить за нее, раз вы хотите продлить свое пребывание в армии! Особливо грустно мне то, что еще до нашей разлуки вы приняли решение проделать кампанию, — это ясно теперь видно, а мне вы ничего не пожелали сказать. Милорд, я знаю, по какой причине вы держали это в тайне, но не могу вам быть за это благодарным. Ужели вы так презираете меня, что допускаете мысль, будто мне хотелось бы пережить вас, или же вам известны какие-то мои привязанности, столь низкие, что ради них я готов отказаться от чести умереть с моим другом? Если я не был достоин сопровождать вас, нужно было не посылать меня сюда, а оставить в Лондоне, — это было бы менее оскорбительно.

Из последнего письма вашего явствует, что одно из моих писем затерялось, а посему два следующих были для вас во многих отношениях туманны; разъяснения, необходимые для их понимания, я пока отложу и дам их на досуге. А сейчас самое главное — избавить вас от беспокойства по поводу тайной грусти г-жи де Вольмар.

Я не стану пересказывать вам продолжение того разговора, который у нас с нею был после отъезда ее мужа. С тех пор произошло так много всего, что я уже отчасти и позабыл сию беседу. Мы столько раз возобновляли ее за время отсутствия г-на де Вольмара, что я, дабы избежать повторений, все передам вкратце.

Так вот, она мне сказала, что ее супруг все делает для того, чтобы она была счастлива, и вместе с тем он единственный виновник ее горя, и чем искреннее их взаимная привязанность, тем больше Юлия страдает. Подумайте только, милорд! Оказывается, Вольмар, человек столь мудрый, столь рассудительный, столь далекий от всяких пороков, столь мало подверженный страстям человеческим, при всей безупречности своей добродетельной жизни, носит в сердце ужасное равнодушие скептиков. И, думая о таком противоречии, Юлия скорбит еще больше. Кажется, она скорее простила бы мужу, если б он отвергал творца всего сущего, имея основания страшиться суда его, или, одолеваемый гордыней, бросал бы ему вызов. «Пусть преступник успокаивает свою совесть заблуждениями разума, пусть проповедник лжеучения считает для себя честью мыслить иначе, чем простые смертные. Но, — сказала она со вздохом, — как это можно, чтобы столь благородный человек, столь мало кичащийся своими знаниями, был неверующим!»

Надо знать характер обоих супругов, надо представить себе, что вся жизнь их сосредоточена в лоне семьи, что они заменяют друг другу весь мир; надо знать, какое единение царит меж ними во всем остальном, и лишь тогда можно понять, как разногласие в одном лишь этом вопросе может нарушить их счастье. Г-н де Вольмар, воспитанный в правилах греческой церкви, по натуре своей не мог переносить нелепости этого вероисповедания. Разум его был гораздо выше глупого ига, коему его желали подчинить, и вскоре он с презрением сбросил его, откинув вместе с тем и все, что шло от столь сомнительного авторитета; вынуждаемый быть нечестивцем, он стал атеистом.

В дальнейшем он жил всегда в странах католицизма, наблюдал там это вероисповедание, и его мнение о христианском учении не улучшилось. В религии он видел лишь корыстные интересы священнослужителей. Он увидел, что и тут все состоит из пустых кривляний, более или менее ловко замаскированных ничего не значащими словами; он заметил, что все порядочные люди единодушно придерживались такого же мнения, совсем того не скрывая, и что само духовенство, немного более сдержанно, но все же смеялось втайне над тем, что оно публично проповедовало, и Вольмар не раз заявлял мне, что он за всю свою жизнь после долгих и тщетных поисков нашел лишь троих священников, веривших в бога [280] . Искренне желая постичь сей предмет, он погрузился в дебри метафизики, где у человека нет иного руководителя, кроме тех систем, которые он привносит туда, и, видя всюду только сомнения и противоречия, он попытался снова возвратиться к христианству, но было слишком поздно: его душа уже оказалась замкнутой для восприятия истины, разуму его стала недоступна уверенность в чем-либо; все, что ему доказывали, разрушало чувство веры и ничего не ставило на ее место, и в конце концов он отринул всякого рода догмы, — он перестал быть атеистом лишь для того, чтобы стать скептиком.

280

Видит бог, я не одобряю эти резкие и безрассудные заявления; я лишь указываю, что есть люди, которые так говорят, и поведение духовенства во всех странах и во всех сектах слишком часто оправдывает подобные выпады. Однако в сем примечании я вовсе не собираюсь укрыться за чужой спиной и сейчас изложу свое собственное мнение в данном вопросе. Я считаю, что ни один истинно верующий не должен быть нетерпимым к чужим верованиям или быть их преследователем. Будь я судьей и существуй у нас закон, карающий смертью за атеизм, я начал бы с того, что отправлял бы на костер всякого, кто явился бы доносить на атеистов. — прим. автора.