Юлия, или Новая Элоиза
Шрифт:
Вы одобряете мой замысел, поэтому, не теряя времени, сообщаю вам, что дело сделано, и сейчас объясню, о чем идет речь, ибо получил на это соизволение, поручившись за вас.
Вам известно, что в Плимуте недавно снаряжена эскадра из пяти военных кораблей, — она уже готовится поднять паруса. Командир ее, г-н Джордж Ансон [189] , искусный и храбрый офицер, — мой старинный приятель. Эскадре предстоит плавание по Южному морю, — куда она войдет через пролив Лемера [190] , — и обратный путь вдоль берегов Восточной Индии. Стало быть, речь идет не о чем ином, как о кругосветном путешествии, — очевидно, экспедиция продлится года три. Я бы мог зачислить вас волонтером, но дабы экипаж относился к вам с большим почтением, я придумал вам звание, и вы внесены в список в чине инженера десантного отряда, — вам это тем более подобает, что и прежде вы хотели заняться инженерным делом, и мне известно, что вы обучались ему с юности.
189
Джордж Ансон(1697–1762) — известный английский моряк, совершивший кругосветное плавание (1740–1743 гг.), во время которого завоевал г. Паита в Перу (тогда испанской колонии) и захватил богатый испанский галион. В 1761 г. за успешные действия против французов
190
Пролив Лемера— пролив, расположенный к югу от мыса Горн. — (прим. Е. Л.).
Собираюсь завтра воротиться в Лондон [191] [192] , — представлю вас г-ну Ансону дня через два. А пока позаботьтесь о своем снаряжении, обзаведитесь приборами и книгами, ибо все уже готово к отплытию и ждут лишь приказа. Любезный друг, уповаю, что, с помощью господа бога, вы возвратитесь из долгого плавания здоровым и душою и телом и что мы тогда станем жить вместе, более никогда не разлучаясь.
191
Мне это не совсем понятно. Ведь Кенсингтон [192]находится в четверти лье от Лондона, и вельможи, приезжающие ко двору, там не ночуют, однако, как видите, милорду Эдуарду пришлось провести там бог весть сколько дней. — прим. автора.
192
Кенсингтон— бывшее предместье Лондона, теперь западная часть столицы; в эпоху Руссо там находилась одна из резиденций английского двора. — (прим. Е. Л.).
Милая, обворожительная сестрица, я отправляюсь в кругосветное плавание. Быть может, в другом полушарии найду я душевный покой, которого не обрел в этом. Безумец! Я буду скитаться по вселенной, но не найти мне такого обетованного края, где бы успокоилось мое сердце. Искать на свете пристанища, чтобы быть подальше от вас! Но надобно уважать волю друга, благодетеля, отца. На исцеление я не надеюсь, но должен к нему стремиться, ибо таково повеление Юлии и добродетели. Через три часа я отдамся на волю волн. Через три дня я потеряю из виду Европу, через три месяца буду плыть по неведомым морям, где царят вечные бури. Через три года, быть может… ужели мы более не увидимся, — как это ужасно! Увы, величайшая опасность затаена в глубине моего сердца. Что бы ни случилось со мною, судьба моя решена, — клянусь вам. Или я буду достоин встречи с вами, или вы меня более не увидите.
Милорд Эдуард будет у вас проездом, по пути в Рим, — он передаст вам это письмо и подробно расскажет о всех моих делах. Душу его вы знаете, и вам легко будет отгадать все то, о чем он умолчит. Знали вы и мою душу, судите же сами о том, о чем я умалчиваю. Ах, милорд! Вы-то их вновь увидите!
Так, значит, ваша подруга, как и вы, познала счастье материнства! Так, значит, она могла бы стать матерью и… Неумолимое небо!.. О матушка, зачем оно в гневе своем подарило тебе сына!
Пора кончать. Простите, прелестные подруги! Простите, бесподобные красавицы! Простите, чистые, небесные души! Простите, нежные неразлучные сестрицы, — самые лучшие женщины на свете. Каждая из вас — единственный предмет, достойный сердца другой. Заботьтесь о счастье друг друга! Прошу вас, вспоминайте подчас о неудачнике, который существовал лишь ради того, чтобы посвящать вам обеим все чувства своей души, и перестал жить, разлучившись с вами… Если когда-нибудь… Но вот подают сигнал, я слышу крики матросов. Ветер крепчает, раздувая паруса. Пора подниматься на борт, пора в путь. Море безбрежное, море бескрайнее, если ты не поглотишь меня, не скроешь в недрах своих, обрету ли я, плавая по волнам, тот покой, который бежит моего мятежного сердца?
Конец третьей части
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Перевод Н. Немчиновой
Как долго ты не возвращаешься! Все эти приезды и отъезды совсем мне не нравятся. Сколько часов ты тратишь на то, чтобы добраться туда, где тебе всегда надлежит быть, и (что еще хуже!) сколько часов ты тратишь на то, чтоб удалиться от меня! А когда мы вместе, все удовольствие портит мысль, что мы свиделись на краткий срок. Ужель не чувствуешь ты, что встречаться поочередно то у тебя, то у меня, — это, в сущности, не встречаться нигде? Уж не придумала ли ты способа сделать так, чтобы нам пребывать у себя дома и в то же время находиться друг у друга?
Да что ж мы делаем, дорогая сестра! Сколько драгоценных минут теряем, а ведь нам уже нельзя расточать их! Лет нам становится все больше, улетает наша молодость, жизнь проходит; недолгое счастье, которое она может дать, — в наших руках, а мы им пренебрегаем, не хотим насладиться им. Помнишь ли дни девичества нашего, дни далекие и невозвратные, столь прелестные, столь сладостные, что сердцу трудно забыть их? Сколько раз, бывало, когда приходилось нам расставаться на несколько дней и даже на несколько часов, мы печально говорили, обнимая друг друга: «Ах, если бы мы могли располагать собою, мы больше бы никогда не разлучались». Ну, вот теперь мы располагаем собою, а шесть месяцев в году проводим врозь. Как! Ужели мы теперь меньше любим друг друга? Дорогой и искренний друг мой, мы обе чувствуем, насколько время, привычка и твои благодеяния сделали нашу привязанность крепкой, нерасторжимой. С каждым днем разлука наша для меня все нестерпимей, и я больше не могу ни одного мгновения жить без тебя. Дружба связывает нас все тесней, и, думается мне, это вполне естественно: основой ее служат и наше с тобой положение, и наши характеры. С возрастом все чувства становятся более сосредоточенными, каждый день приходится терять что-либо дорогое нам, и утрата остается незаменимой. Так душа наша умирает постепенно, до тех пор, пока человек уже любит лишь самого себя, — то есть перестает чувствовать и жить еще до того, как перестанет существовать. Но чувствительное сердце всеми силами защищается от этой преждевременной кончины, и когда холод смерти подкрадывается к нему, оно собирает вокруг себя все, что согревает его естество: чем больше у него утрат, тем сильнее любит оно тех, кто остался ему, и с последним предметом своей любви оно как бы соединено узами всех былых привязанностей.
Вот что, мне кажется, испытываю я сейчас, хотя молодость еще не покинула меня. Ах, дорогая, бедное мое сердце так горячо любило, что рано иссякли все его силы, и оно постарело до времени: столько разнообразных нежных чувств его поглощало, что в нем уже нет места для новых привязанностей. Ты видела меня дочерью, подругой, возлюбленной, супругой и матерью. Ты знаешь, сколь дороги мне все эти имена! Иные из этих уз оборвались, другие ослабели. Моей матери, милой моей матери уже нет в живых; я могу лишь оплакивать
Это еще не все, — у меня есть очень важные основания желать, чтобы мы постоянно были вместе: ведь твое отсутствие по многим причинам — жестокое мученье для меня. Вспомни, как мало во мне скрытности, а меж тем уже шесть лет я непрестанно должна принуждать себя к сдержанности, ибо не смею открыться человеку, самому дорогому для меня на свете. Моя мерзкая тайна все больше печалит меня, но с каждым днем я все больше убеждаюсь, что должна молчать. Честность требует признаться, а благоразумие вынуждает хранить молчание. Можешь ты вообразить, как ужасно для женщины искренней не доверять, лгать, даже в объятиях супруга, не сметь открыть свое сердце тому, кто владеет им, скрывать половину своей жизни, чтобы обеспечить покой другой ее половины. Боже великий, от кого приходится мне таить самые заветные свои мысли, скрывать движения души, которые обрадовали бы его! Ведь муж мой достойнейший человек, небо могло бы послать его в супруги какой-нибудь целомудренной девушке в награду за ее добродетель. Я обманула его, и из-за того, что обманула один раз, вынуждена обманывать каждый день, постоянно чувствовать себя недостойной его благодеяний! Сердце мое не смеет принять никакого свидетельства его уважения ко мне, самые нежные его ласки вызывают у меня краску стыда, все знаки его почтительного внимания ко мне превращаются для моей совести в знаки бесчестия и презрения. Как тяжко постоянно говорить себе: «Это не меня, а другую, воображаемую Юлию он чтит. А если б он знал, какова я на самом деле, то обращался бы со мною иначе». Нет, я больше не могу выносить столь ужасное состояние! Лишь только я остаюсь наедине с этим благородным человеком, я готова упасть перед ним на колени, признаться ему в своей вине и умереть у ног его от горя и стыда.
Однако причины, с самого начала удерживавшие меня от признания, с каждым днем приобретают все больше силы, и каждое основание к тому, чтобы все сказать, становится основанием молчать. Видя тихую и мирную жизнь семейства моего, я с ужасом думаю, что одно-единственное слово может внести в нее непоправимое смятение. Ужели после шести лет счастливого союза я нарушу душевный покой моего мужа, столь достойного и мудрого человека, у которого нет иных желаний, кроме желаний его счастливой супруги, нет большего удовольствия, как радоваться порядку, миру и покою, царящим в его доме? Ужели решусь я омрачить своими семейными тревогами старость отца моего, которого я вижу таким довольным, с умилением взирающим на счастье своей дочери и своего зятя, друга своего? Ужели я допущу, чтобы дорогие мои дети, такие хорошие, так много обещающие, вырастали в пренебрежении, воспитаны были кое-как, имели перед глазами дурной пример, став жертвами родительских раздоров, видя отца, пылающего справедливым негодованием, терзающегося ревностью, и жалкую преступную мать, постоянно обливающуюся слезами? Я знаю, каков господин Вольмар сейчас, когда он уважает свою жену, но разве я знаю, каков он будет, перестав ее уважать? Почем я знаю, не потому ли он сдержан, что страсть, господствующая в его характере, еще не развилась, не имея для того основания. Не будет ли он настолько же резок и вспыльчив, насколько теперь кроток и спокоен, когда ничто его не раздражает? Ежели я обязана позаботиться обо всех моих близких, то не должна ли я также подумать немного и о себе самой? Разве шесть лет честной, нравственной жизни нисколько не стирают заблуждения юности? И нужно ли мне еще подвергать себя наказанию за проступок, который я так долго оплакиваю? Признаюсь, сестра, я с отвращением обращаю взор на прошлое, — оно так унизительно, что я падаю духом: я слишком чувствительна к позору, при мысли о нем мной овладевает какое-то отчаяние. Прошло уже достаточно времени со дня моего замужества, и мне пора было бы успокоиться. Душевное состояние мое внушает мне веру в себя, только докучные воспоминания способны лишить меня этой веры. Как мне радостно лелеять в своем сердце благородные чувства, которые, думается мне, я вновь обрела. Положение супруги и матери возвышает душу и служит мне поддержкой, когда совесть упрекает меня за прошлое. Когда вокруг меня мои дети и отец их, мне кажется, что все в нашем доме дышит добродетелью, мне и на мысль не приходит былой мой грех. Чистота души моих близких служит мне опорой, они мне еще дороже, оттого что благодаря им я сделалась лучше; все, что оскорбляет правила порядочности, внушает мне ужас, и мне даже как-то не верится, что я могла когда-то забыть о них. Я сейчас так далека от той Юлии, какою я была, так уверена в той, какою стала. Еще немного, и я, пожалуй, готова буду сказать, что признание, которое я могла бы сделать, касается не меня, а какой-то посторонней женщины, и я уже не обязана его делать.
Вот какие колебания и тревоги непрестанно томят и терзают меня в разлуке с тобою. Знаешь, что может случиться в один прекрасный день? Отец мой скоро уедет в Берн и намерен остаться там до тех пор, пока не решится в суде тяжба, которая идет уже так долго: он не хочет оставлять нам в наследство это бремя да, кажется, и не доверяет нашим способностям ревностно защищать в суде свои интересы. До его возвращения мы с мужем останемся в доме одни, и я чувствую, что мне почти невозможно будет сохранять свою роковую тайну, — признание невольно вырвется у меня. Когда у нас гостит кто-нибудь, господин Вольмар, как ты знаешь, зачастую удаляется от общества, так как любит побродить в одиночестве по окрестностям; он разговаривает с крестьянами, расспрашивает, как им живется; смотрит, в каком состоянии у них земля; в случае нужды помогает им деньгами и советами. Но когда у нас нет чужих, он ходит на прогулки только со мною, он не расстается с женой и с детьми и разделяет с ними их забавы с какой-то милой простотой; чувство мое к нему становится тогда еще нежнее, чем обычно. Это умиление опасно: ведь в такие минуты мне трудно таиться, тем более что он сам дает мне повод нарушить молчание, ибо много раз он вел весьма странные речи, словно побуждал меня довериться ему. Чувствую, что рано или поздно я открою перед ним свое сердце. Но ты хочешь, чтобы я сделала это в согласии с тобою и приняла все предосторожности, которых требует благоразумие, — так возвращайся поскорее и не расставайся со мною надолго, иначе я ни за что не отвечаю.