Шрифт:
Родился в Ташкенте, потом переехал из Ленинграда в Москву, куда вернулся из Одессы, где отмечал, что родился.
А именно – второго апреля. А первого-то в Одессе праздник юмора. Я в это время всегда там.
И вот вернулся, а из издательства звонят, что для книжки нужна биография. В смысле, авто.
А у меня как раз есть. Я ее как раз два года назад зачитал в Одессе.
За два года ничего в биографии не изменилось.
Только зуб вырвал.
Ну вот, биография.
Дважды двадцать пять. Десять пятилеток. Восемнадцать тыщ двести шестьдесят три дня. С учетом
Теперь подробно. Родился в Ташкенте. Потом из Ленинграда переехал в Москву. Откуда раз в год летал в Одессу, чтобы отметить. Вот, собственно.
Теперь еще подробнее.
Родился в апреле, сочинил слово «Одобрям-с» и опять оказался в апреле. В промежутках переезжал, менял и ремонтировал. Родился, переехал, женился, отремонтировал, развелся, поменял, отремонтировал, женился. И теперь, похоже, буду ремонтировать уже до переезда на окончательную квартиру, которую не поменять.
Теперь совсем подробно.
Родился в апреле, потом не помню, потом апрель в Одессе. Потом зима, потом не помню, потом – апрель в Одессе, но мне уже тридцать. Все мои праздники почему-то в Одессе, почему-то с нулем на конце. Двадцать лет назад та одесситочка была с такими бедрами, что казалась умной. Мама простила мне мое тридцатилетие в Одессе года через три. Папа еще был. Печени еще не было. Хотя уже открыл всемирный закон – число органов в организме с возрастом возрастает. Сейчас тело ими просто набито битком. Потом, помню, простудился, потом апрель, а мне сорок – но не в Одессе. Значит, сорока не было. Потом вроде сценарий, потом вроде книжка, потом вроде Райкин. Потом вроде институт. Или нет, потом премия. В смысле, «Золотой теленок». Или нет, «Золотой остап». Не помню. Но потом, точно, банкет. Банкет помню хорошо, после банкета плохо. Но печень, помню, уже была.
Потом зима, потом не помню, потом в Одессе опять оказались одесситки. У нас была любовь втроем – она, я и печень. Как Маяковский и
Брики. Утром она ушла к другому, кажется к мужу. Мы с печенью несли ее чемодан Потом не помню, потом не хочу даже вспоминать, потом опять апрель, опять раз в год Одесса. Жена, как всегда, не мешает, дочь еще не доросла, сын уже далеко. Печень ушла к другому. Таков итог.
А в перспективе – зима, о чем помню с каждым днем все подробнее.
Но все-таки это еще потом...
А пока – на прежнем месте.
Между прошлым и будущим.
Где и встречаемся.
Искренне ваш Михаил МИШИН
Период полураспада
Язык наш – усыхает. Сокращается словарь. Упраздняются прилагательные.
– Утюг есть?
– Утюга нет.
В голову не придет спрашивать – какой утюг. Он вообще утюг. Он или есть, или его нет.
Двоичная система – как в компьютере.
«Ветчина», «буженина», «окорок», «зельц», «карбонат», «салями» и черт его знает что еще вместо сотни слов укладываются в одно:
– Колбаса есть?
– Колбасы нет.
Кто спросит про колбасу: «Какая?» – получит матом от продавца и зонтом от бабки сзади.
С рыбой пока еще
Процесс не нравится современным писателям, зато удобство для археологов будущего. Это сейчас они при раскопках находят кости и черепки и, чтобы узнать, когда именно этот глиняный горшок разбили о голову раба, применяют метод полураспада чего-то там из физики. Нашу эпоху можно будет вычислять без всякой физики – по периоду распада нашего словаря.
Скажем: «Рукопись датируется годом, когда из языка у них окончательно исчезло слово «крабы». А слово «сгущенка» переживало именно период полураспада: то появлялось на языке, то исчезало».
В школах будут устраивать встречи детей с ветеранами, которые видели людей, которые слышали слово «шпроты».
«Съедобные» слова привожу для наглядности и простоты. Процесс шире и сложнее. При этом некоторые слова, напротив, даже потребовали уточняющих определений. Например, слово «депутат». Раньше определять было нелепо какой депутат? Обыкновенный, депутатский: чабан, комсомолец, в галстуке, тюбетейке, со значком «Летчик-космонавт» и орденом «Мать-героиня». Приехал, поспал с поднятой рукой, получил свою дубленку и снова пропал где-то между Якутией и Дагестаном. Теперь депутат – «какой». Один – за народ, другой, наоборот, за демократию. Третий хочет подвести черту под ними обоими...
Усыхает язык. Из полнокровного, кудрявого, с мышцами, жилочками, веснушками превращается в трескучий скелет.
Не сами исчезают слова, а потому что им нечего выражать. Нет уже в языке «снегирей», «щеглов», «малиновок». Остались пока «воробьи», «вороны» и эти, посланцы мира. А потом вместо всего порхающего и чирикающего станет просто:
– Птица есть?
– Птицы нет.
Птица больше не будет – «какая». Никакая. Летала птица и отлеталась.
И в лесу – никаких этих «осинок», «сосенок», «елочек». «В лесу родилось дерево, в лесу оно росло».
Понятия нету – и слово ни к чему.
«Будьте любезны, извините великодушно, сердечно вас прошу...»
Сказавший это вслух будет принят за городского сумасшедшего.
Его просто никто не поймет.
Наречия «грешно» или «благородно» пахнут сыростью графских развалин. Попытки реанимации не удаются. Слово «милосердие» пестрит и мелькает, но приживается пока лишь в смысле: пусть скажут спасибо, что вообще не убили.
«Долг чести», «муки совести», «щепетильность», не говоря уже об «уступчивости» и «услужливости», – все это сведено к двум душевным словам нашего современника:
– Куда прешь?
И все понятно сразу, и вопрос нетрудный, и ответить хочется. Потому что слова все родные, свои:
– Куда прешь?
– Да куда и ты! Куда мы все прем!
Прем из проклятого прошлого в светлое будущее. Прем, хороня по дороге понятия, отбрасывая слова...
– Озеро есть?
– Озера нет.
– Кислород есть?
– Кислорода нет.
– Природа есть?
– Нету природы.
– Человек-то есть?
– Вон, последний остался... Прет себе вперед, полностью выражая себя последними междометиями: