Юноша
Шрифт:
«К сожалению, — писала она, — вы плохо говорите. У вас очень домашняя терминология. Но, безусловно, вам надо всюду выступать и объяснять свое творчество… А то ведь как глупо получается — критик в двух строчках пишет, что вы талантливый и интересный художник, а в двух тысячах строк доказывает, что ваши картины плохи и вредны! Талантливость можно и нужно разложить на составные части. Почему интересно? Почему талантливо?»
Но большей частью в своих письмах Нина писала о Праскухине:
«Он вовсе не такой, каким я себе его представляла. Он прекрасный коммунист и все понимает. Мне с ним очень интересно бывает разговаривать,
Только о Праскухине Нина писала серьезно, а в остальной части письма сообщала незначительные вещи:
«В Москве совсем тепло. Бегают трамваи. Одинокие городские люди заметно приободрились. Наверно, им „инстинкт“ что-то говорит. Я только что промыла волосы и надела ту блузочку с розовыми полосками, которая вам нравится, и галстук, подаренный Праскухиным».
Миша, прочитав и это незначительное, проникался к Нине такой нежностью, что слезы выступали на глазах. Письма свои Нина всегда заканчивала матерински-ласково: «Не грустите, мой милый, добрый ко мне дружок. Все будет хорошо… До свидания, кроткий, незащищенный зайчик… Прощайте, плюшевый медвежонок с чечевичными глазками…»
К Первому мая Черноваров предложил Мише украсить школу и клуб.
— Возьмись и делай. Чтоб был праздник! Делай шикарно, Миша.
И Михаил совместно с пятью освобожденными от занятий курсантами рьяно взялся за работу. Предпраздничные дни Михаил не выходил из клуба. Срочная работа доставляла много радости. Заходили курсанты, командиры: рассматривали плакаты, раскрашенные фанерные щиты и одобряли. Это еще больше подбадривало Мишу. Он жалел, почему здесь нет Нины: она была бы им довольна.
Миша не любил праздников сыздавна. Так же как и его отец, в такие дни он предпочитал лежать в кровати и читать какую-нибудь книгу. Здесь, в школе, Михаил еще сильнее почувствовал свое одиночество…
Некуда было спрятаться. Понаехали гости. Играли в волейбол. Играли в футбол. Играли в городки. И просто, обнявшись, ходили по улице курсанты и пели песни. Все скамейки на берегу моря чернели от людей. Громко разговаривали. Смеялись.
В летнем буфете девица в сиреневом легком платье и грубых черных туфлях говорила знакомым курсантам, угощавшим ее нарзаном:
— Я пью только сельтерскую с сиропом. От нарзана щиплет в горле…
«Сельтерская с сиропом — плебейский напиток, — усмехнулся Миша. — Аристократы пьют минеральные воды…»
Вечером в клубе Миша, печальный, сидел в уголочке. Танцующие наступали ему на ноги. К нему подошел Черноваров, сияющий, праздничный, с пучком фиалок в верхнем карманчике гимнастерки.
— Что ты сидишь, как старичок? Что с тобой стряслось? — спрашивал он, жалеючи Мишу. — Не заболел ли?
— Да, нездоровится, — ответил сквозь зевоту Михаил и поспешно ушел из клуба.
Он спустился к морю. Разделся. Если б он умел плавать, он уплыл бы далеко в море. Но Миша не умел плавать, и он плескался у берега, как дельфин.
На третий день праздника Михаилу стало так неимоверно грустно и так захотелось немедленно увидеть Нину, что он решил сейчас же уехать в Москву.
Мишу провожал подружившийся с ним летчик-наблюдатель, горбатоносый Кравков. Этот летнаб приехал в школу, чтобы учиться управлять машиной. Учеба ему давалась нелегко. Кравкову приходилось много трудиться. Он старательно и добросовестно относился к своим
— Вчера поднимался на эрушке. Мотор забарахлил и вдруг сдох. Думал — гроблюсь, но ничего: спланировал и сел, как расписался…
Женщин он называл «девочками» и рассказывал Мише о своих бесчисленных победах над этим полом.
— Приезжай ко мне в часть, я тебя познакомлю с такими девочками — пальчики оближешь!
За девочками Кравков не волочился. Он был скромный семьянин, обремененный двумя детьми. Жена его служила продавщицей в военном кооперативе. Он любил супругу и в течение всей семилетней совместной жизни ни разу ей не изменил. Может быть, он и изменил бы, но не было подходящего объекта, а главное — в части каждый день так много работы, что совсем не до этого. Кравков и Миша приехали в город днем. Поезд на Москву уходил вечером. Они пошли в ресторан, заказали селедку с картошкой и графинчик. Кравков пил мало — он не любил водки. Прежде чем выпить рюмку водки, он с отвращением морщился, фыркал, точно ему предстояло хлебнуть керосину. Михаил выпил несколько рюмок и быстро опьянел.
Миша громко жаловался на несправедливость к нему критики. Он грозил своими картинами затмить всех Владыкиных.
— Понимаешь, они эпигоны! Они не любят искусства! У них не картины, а вата! — кричал он.
Кравков во всем с ним соглашался.
Потом Миша признался Кравкову в том, что он безумно любит Нину. Лучше Нины нет на свете. Красивее Нины нет на свете. Нина — это воздух. Нина — это солнце. Нина — это жизнь. Он за нее готов хоть сейчас умереть.
— А ты женись, — предложил Кравков.
— Она за меня не пойдет, — печально произнес Миша. — Она любит Праскухина, — сказал он неожиданно для себя. И с необыкновенной злостью, хлопнув ладонью по столику, закричал: — Я его терпеть не могу! Я этого Праскухина ненавижу, этого чиновника!
— Тише, тише! — успокаивал его Кравков. — Неудобно: люди слушают.
— Я этого Праскухина ненавижу! — проскрежетал Миша и залпом выпил еще одну рюмку. — Я его моложе. Мне девятнадцатый год. Я талантливый художник, а он чинуша! Нина будет моя, — произнес он энергично.
Кравков на извозчике отвез его на вокзал, посадил и вагон и помог Мише влезть на верхнюю полку. Уходя из купе, он, извинительно улыбаясь, таинственно шепнул пассажирам: «Известный московский художник». Это значило: раз такое дело, то все простительно…
Михаил проснулся утром с отвратительным вкусом во рту. Отчетливо вспомнил вчерашний разговор в ресторане. «Как это мерзко! Ой, как гадко!» Единственное утешение — это то, что Нина никогда об этом не узнает, а с Кравковым навряд ли ему придется встретиться. «Я жалок и противен», — думал о себе беспощадно Миша. На остановке он вышел из вагона и мрачно шагал по платформе, в кожаном шлеме, в кожаной куртке и новых сапогах. Все это обмундирование ему выдали в школе за наличный расчет. Первый раз, когда Миша надел шлем и сапоги, он казался себе мужественным и выше ростом. Подумывал, что приятно будет в таком виде показаться Нине. Теперь и это его не радовало. «Я жалок и противен».