Юность Бабы-Яги
Шрифт:
Последняя Муза заставила его учиться играть в теннис. Она сказала, что ему надо худеть, что она его таким не потерпит, и что если он хочет связать воедино их судьбы, то пусть приведет себя в порядок. Сама она играла давно и неплохо, но когда привела его на корт, тут же пожалела, поняв, что над ним, а главное – над ней будут смеяться все окружающие. Поэт в шортах с ракеткой в руке, с разметавшимися по лысине руинами прически, с пузом, упрямо и словно назло вылезающим из шорт, отчего те спускались все ниже и ниже до самого паха – выглядел оскорблением не только теннису, но и всему спорту вообще; словно неприличный жест с вытянутым средним пальцем прямо в лицо олимпийским идеалам. Ко всему прочему он пытался закурить там же, на корте. Словом, зрелище было гадкое, что и говорить. Муза, украдкой вытирая слезы, увела Поэта обратно в раздевалку. За обедом в Доме журналистов он ее добил.
Она и раньше не была в восторге от его манеры жрать так, будто завтра Всемирный потоп и
Поэт аккуратно разложил перед собой все закусочки, поставил слева бокал с пивом, справа рюмку для водки, потом переложил малосольный огурец поближе, чтобы правой рукой опрокинуть рюмку, левой – запить пивом и опять правой схватить огурец. Затем порезал бифштекс на мелкие кусочки и один кусочек наколол на вилку, чтобы он был наготове. Во всем этом была своеобразная пищевая эстетика, а Поэт, как уже сказано, был гурманом, поэтому ничего особенного не было в приготовлениях. Но Муза, видевшая все его обеденные манипуляции неоднократно, сегодня наблюдала за ними будто впервые: брезгливо и даже на грани с тошнотой. Поэт так ласково, как на нее никогда не смотрел, вглядывался в продукты; потом нежно взял графинчик с водкой и налил себе. После чего с автоматической точностью отправил все в рот в той последовательности, которую наметил. Последним был кусок мяса, нанизанный на вилку. Дожевывая огурец, Поэт не сводил с него глаз, вдруг переставших быть неопределенно мутными: в них появились и ясность, и цель, и энергия. А потом произошло уж и вовсе невероятное. Поэт не поднес вилку ко рту, нет. Рука спокойно лежала на столе, а вилка торчала в ней, увенчанная куском бифштекса. Поэт широко открыл рот и вдруг быстро нанизал голову на кусок мяса. Как клюнул! Не вилку в рот, а рот со всей головой надел на вилку!
– Нет, я этого больше не вынесу! – зарыдала Муза и выскочила из-за стола, опрокинув свой стул.
Поэт бросился ее догонять, решив, что ей стало плохо (что, однако, было близко к истине), но она оказалась гораздо резвее его; выскочила тогда из ресторана, села в свою машину и уехала за минуту до того, как Поэт выбежал за ней следом. Он не нашел ее ни в этот день, ни позже. Она через Сашу передала ему, что все кончено и она не вернется больше никогда. Поэт ничего не понял… Видели бы вы, как он стонал, обхватив свою большую лысую голову обеими руками и раскачиваясь взад-вперед будто от острой зубной боли, которую уже не берет никакой анальгин.
– Ну почему, почему? – спрашивал он себя и Сашу через каждую минуту и все стонал, стонал…
Более попыток жениться Сашин друг не делал и на вопросы о семье отвечал небрежно, что жена, мол, – это скверная привычка мужчин, которые боятся одиночества. В то время как именно одиночество – обязательное условие для творчества. Саша в такие моменты, если был рядом, очень жалел его, понимал: Саша-то как раз успехом у девушек пользовался, нравился он им.
Однако, что ж это мы покинули скамейку, на которой расположились четверо новых знакомых, болтая, кокетничая и укрепляя взаимопонимание. Их пластиковые стаканчики не опустели, впереди была еще целая бутылка, да что там бутылка, целая ночь была впереди, а в ней – и другие бутылки, и еще много чего интересного.
Глава 5,
в которой автор пытается описать эротическую сцену, преодолевая свойственную ему застенчивость
Знакомство шло в нарастающем темпе. Петя пересел на другой край скамейки к Анжелике. Ему было, в сущности, все равно с кем, а по длинному взгляду друга на Ветино лицо он понял, что Саша уже запал, и, хотя Вета явно была получше, ему надо было довольствоваться тем, что осталось. И теперь, так сказать, приоритеты, можно было перейти к интимным диалогам попарно. Петя еще налил шампанского, положил руку на спинку скамейки, поближе к плечу Анжелики, придвинулся к ней чуть теснее и, добавив в голос немного бархата, доверительно попросил: «Ну, расскажите мне о себе, Анжелика. Как вы, что вы, откуда?» Так мог бы спросить психоаналитик, который хочет всем сердцем помочь решению ваших проблем. Ну, Жика и начала не спеша рассказывать о проблеме самой насущной – как попасть на корабль. Единственное, о чем говорить не следовало, это – с какой целью им нужно попасть на корабль. Она, Жика, может, и дура, но не до такой же степени, чтобы парню, который за ней начал ухаживать, буквально с первых тактов сообщить, что хочет отдаться эстрадному идолу. Надо что-то наплести про то, что они собирают автографы, что у них уже огромная коллекция, что не хватает только подписей той группы, а ребята живут на корабле, а на корабль не пускают, и нельзя ли им помочь, и не имеет ли Петя какое-нибудь отношение к фестивалю, не может ли помочь осуществиться девичьей мечте заветной, желанью робкому и чувству пылкому… Не к ребятам из группы, боже упаси! они их в мужском смысле вовсе не интересуют, а только чувству пылкому к музыке, к эстраде. Петя внимательно слушал, радуясь про себя, что у него в руках появляется лишний и очень весомый козырь:
Стайка пугливых старушек вспорхнула с соседней скамейки и пошла мимо нашей молодежи, поджав бескровные губки и косясь то на них, то на корабль – взглядами, в которых непостижимо сочетались униженность и осуждение. Одна из них робко спросила Петю:
– У вас бутылочка не освободилась?
Петя царским жестом протянул старушке пустую бутылку.
– Ой, это от шампанского, – с усталым разочарованием сказала старушка. – Тогда не надо.
– Их не принимают, что ли? – сочувственно спросил Петя и, не дожидаясь ответа, достал бумажник, вынул оттуда 50 рублей, но так, чтобы и Анжелика видела – сколько, и помог бабульке справиться с нуждой хотя бы на сегодня. Бабулька, мелко и часто кланяясь, побежала догонять остальных. А Петя, исполненный благородства и самоуважения, откинулся на спинку скамейки и, положив руку уже на плечо Анжелики, спросил: «Так на чем мы остановились?» Анжелика, по его мнению, теперь должна была понять, что их новые знакомые – ребята не только симпатичные, но и щедрые, и что в средствах они не стеснены, 50 рублей для них – пустяк. Хотя это и был чистый блеф, пыль в глаза: у Пети денег-то было всего ничего, да и у Саши немногим больше. Но их тут и кормили, и поили, и оплачивали дорогу, так что беспокоиться было не о чем. А их собственные карманные деньги только и годились, что на блеф.
Послушаем, однако, как строился диалог основной пары; Петя с Анжеликой у нас все же персонажи второстепенные, а главные – вот они, уже держатся за руки, надо же… И что говорят?.. И как?.. Банальностей типа «мне почему-то кажется, что мы где-то встречались» – удалось избежать, так как Саша был талантлив, а талант банальностей не любит и по протоптанным тропам старается не ходить; а Вета, хоть и была юна и опыта не имела, зато имела врожденное отвращение к стандартам и шаблонам, к тому, как говорит и поступает большинство, к правилам и нормам поведения, к придуманным, с ее точки зрения, законам морали.
Она прочла как-то у Пушкина (вне школьной программы, разумеется) о том, что «ветру и орлу, и сердцу девы нет закона», и фраза эта стала для нее путеводной звездой. Она всегда чувствовала, что для нее закона быть не должно, а если уж сам Пушкин подтвердил, то какие могут быть сомнения? Правда, Пушкин имел в виду только девичье сердце, которому нет закона, но Вета толковала фразу шире. Там у Пушкина, кстати, есть продолжение: «Гордись, таков и ты, поэт, и для тебя условий нет». Вот и получается, таким образом, что на лавочке сидят поэт и дева, для которых нет ни закона, ни условий, а значит, есть предпосылки для дальнейших интересных совпадений.
– Что мне сделать, чтобы познакомиться с вами поближе, – спросил Саша, уже открыто любуясь Ветиным лицом, переводя взгляд с волос на губы, затем на глаза, на шею и опять вверх. Ему ужасно хотелось поднять руку и погладить ее по щеке, и он, спросив: – Можно? – осторожно взял ее руку.
Саша боялся, что она отшатнется, возмутится, что он тем самым порвет тонкую паутинку взаимного интереса, протянувшуюся незримо между ними в самом начале. Он думал, что надо аккуратно сплести еще хотя бы несколько паутинок, не сеть, нет, он же не паук какой-нибудь, который ловит муху, чтобы ее сожрать потом, нет, еще несколько хотя бы паутинок, тогда не жалко будет одну и потерять. Он и не подозревал, что Вета была совсем не против прикосновений, Саша ей очень нравился, и руку она не отняла, но с другой стороны, и не хотелось показаться сразу слишком доступной. Также не следовало забывать и о конечной цели путешествия, и главные телесные радости приберечь для будущего первого мужчины.
Потом, правда, ее посетит неожиданная мысль о том, что идея «первого в жизни мужчины» непременно из любимой эстрадной группы – довольно вздорная и, по меньшей мере, – детская. Несколько позже она спросит себя: а с какой это стати именно певец Сёмкин? Почему бы и не Саша? Тем более что он очень хорош, да и опыт, наверное, у него тоже есть? Вот уж поистине «сердцу девы нет закона»! Не всякой, впрочем, девы, а только своеобычной, которой Вета и была. Анжелика, например, останется верной своему замыслу и с тупой настойчивостью будет добиваться его реализации. Но свои вопросы Вета задаст себе много позже, через целых 72 часа, а пока – только прелюдия, обещающая сегодня же перейти в нервную музыку предчувствия любви и затем – в мощную тему ее, (то есть любви) – прихода. Причем одной из самых лихорадочных ее форм – «любви с первого взгляда». Да так, что Вета на время забудет даже о своем Герасиме Петровиче, которого она любила с детства, но совсем по-другому, и для которого, собственно, все и делалось. Впрочем, про любовь с Ветиной стороны следует забыть с самого начала. Максимум – увлечение. Но без такой увертюры ничего и не вышло бы.