Юность Маркса
Шрифт:
На Брюккенгассе прибывшего встретила Генриетта и, не дав ему опомниться, повела двором во флигель, где в заранее приготовленной комнате уже стоял в большом фаянсовом тазу кувшин, полный теплой воды.
Деревянная кровать за ширмой, искусно постланная самой хозяйкой, обещала путнику великолепный отдых. Ни одной вмятинки не было на огромных взбитых пуховых подушках в белых крахмальных наволочках голландского полотна. Две атласные перины с простеганными девическими инициалами владелицы «Г. П.» казались невесомыми. Кто-то, по-видимому заботливая Софи, поставил на коврике пару мягких
Господин Пресборк вымылся, облачился в серый сюртук, белый жилет и белые брюки, напомадил голову надушенным медвежьим жиром и, поднявшись на розовозеленый балкончик второго этажа флигеля, прошел к сестре.
Генрих Маркс все еще не возвращался из суда, и все обитатели дома внимательно прислушивались, не стукнет ли наконец входная дверь.
Ужин, к которому пригласили трирскую родню Марксов, назначен был на восемь часов. До этого Иоганну предстояло поздороваться с многочисленными детьми Генриетты. Она сама гордо ввела по-праздничному разодетое потомство.
— Вот моя тезка — Генриетта; она была малюткой, когда ты видел ее в последний раз, — начала госпожа Маркс, выталкивая вперед застенчивую, хрупкую девочку в тюлевом платьице, из-под которого спускались к туфлям сборчатые крахмальные панталончики. — Дитя мое, поцелуй дядю. Не находишь ли ты, Иоганн, что она низкоросла для своих четырнадцати лет? Луиза одного роста с ней, хотя моложе годом.
Луиза разнилась от сестры не менее, чем Карл от Германа. В ней не было и следа робости. Не дожидаясь материнского приказа, она сама звонко поцеловала дядюшкину щеку и, уверенно улыбаясь, уступила место маленькой Эмилии. Это была крошечная красавица, с изумительной фигуркой, с большими нежными глазами под челкой томных волос. Иоганн Пресборк не мог скрыть своего восхищения, чем раздосадовал сестру: госпожа Маркс считала вредным оказывать предпочтение кому-нибудь из своих детей и постоянно упрекала мужа за его неумение скрыть пристрастие к любимцу Карлу.
Эмилия затмила маленькую сестренку Каролину, которую мать с трудом вытащила из-за кресла.
— Сделай реверанс, детка, и будь смелее, — ободряла Генриетта младшую дочурку. — Девочка родилась в год смерти своего брата, бедняжки Морица-Давида, моего первенца, — продолжала она со вздохом. — Бог, однако, вознаградил нас в этой утрате Эдуардом.
Подобно Каролине, застенчивый Эдуард прятался за теринской спиной. Восьмилетний сын четы Марксов был слабым ребенком, с признаками золотухи и рахита.
Обласкав племянников и племянниц, Иоганн Пресборк принялся за дележ голландских кофейных леденцов.
Дети с визгом окружили его. Только маленькая задумчивая Каролина отошла в сторонку, предпочтя общество брата дядюшкиным гостинцам.
Каролина и Карл очень любили друг друга.
Внезапно все смешалось вокруг. Хлопнула входная дверь, и с криком: «Идет!» —
— Я, я — первая! — кричала Луиза.
— Нет, я! — со слезами в голосе вторил Эдуард.
Иоганн вопросительно посмотрел на сестру.
— Тот из детей, кто первый встретит отца, получает право сидеть возле него за обедом: так завелось у нас давно, — ответила она с гордостью.
Окруженный со всех сторон детьми, с Каролиной на руках, в комнату вошел Генрих Маркс. Уцепившись за его пиджак, сбоку плелся заплаканный Эдуард. Лицо Луизы сияло триумфом. Отец улыбался детям, но привычный, наблюдательный взгляд Генриетты мгновенно отгадал встревоженное настроение мужа. Она отослала меньших детей.
— История с «Марсельезой» в «Казино» действительно не обошлась без последствий. Пруссак довел дело до Берлина, и, кажется, весь чиновный муравейник столицы занялся нами. Сегодня с меня потребовали объяснений, подвергнув чуть ли не допросу. Таковы нравы, таково время. Не знаю, в чем можно обвинить меня. Я всегда был расположен к Пруссии более моих рейнских соотечественников, но эпоха благородной королевы Луизы прошла, и в консерватизме нашего монарха я вижу громадную опасность укреплению немецкого единства, которое так нам нужно. — Он устало замолчал и долго вытирал пыльное лицо платком.
Разговор супругов прервали родственники, собравшиеся к ужину.
Пришли тетушки Бабетта и Эстер, сестры Генриха. Оба они жили во Франкфурте, но весною неизменно бывали у братьев. Явился и Яков Маркс. Второй брат Генриха, Самуил, был местным раввином и не посещал семьи, ушедшей от иудейства.
Бабетта и Эстер олицетворяли доброту и суетливую заботливость по отношению к своим близким. Различно было лишь в том, что одной был свойствен пессимизм, в то время как другая всегда верила в наилучший исход всякого дела.
Тетки громко требовали отчета о здоровье семьи.
— Софи, золотце. Я надеюсь, милый Эдуард вполне здоров? — громко вопрошала Бабетта.
— Боюсь, Эми не послушалась меня и вчера не перевязала порезанного пальчика.
И в то время, как Эстер находила, что у детей усталый вид и Генриетта похудела, Бабетта оценивала все с противоположной точки зрения.
— Дети превосходно поправились, Генрих, — говорила она, поглаживая и целуя многочисленные щечки и локоны. — Генриетта никогда не была упитаннее и здоровее.
Брат юстиции советника торопился поверить свои заботы относительно еврейской общины в Трире. Иоганн Пресборк слушал его с большим интересом. Генрих одиноко курил у окна.
— Существование наше становится все более тяжелым, — говорил Яков Маркс, прерывая себя многозначащими вздохами.
— Я нередко думаю, милый Генрих, — сказала весе-; лая Бабетта, вынув рукоделие и усаживаясь подле Софи, — что ты был прав, отказавшись нести тяготы иудейства, не желая обрекать свою семью на мучительное унижение и тяжелую нужду. Бог один, и формы служения ему — безразличны. В просвещенный век надо уметь преодолевать предрассудки. Никто из людей нашего поколения не осуждает тебя.