Юность Маркса
Шрифт:
Господин Спаргнапани в особенности стремился завоевать их расположение, но, понимая, что тишина и старческая скука наносят вред также и коммерции, рад был и молодежи и отпускал студентам при случае кофе в кредит. Он любил похвастать тем, что Гейне однажды съел подряд шесть штук его знаменитых безе с шоколадной прослойкой… Но Гейне был нечастым гостем у Спаргнапани.
Пресытившись молчанием и тщетным выискиванием в толпе знакомых лиц, Карл заплатил за кофе и, стараясь не шуметь, пробрался к выходу. Старики проводили его осуждающими взглядами, шепотом выбранив вольнодумство Берлинского
— К Стехели, — ответил за него профессор Ганс.
Счастливое совпадение столкнуло их вместе на углу Унтер-ден-Линден. Молодой профессор, как всегда, блистал изяществом, довольством, улыбкой. Карл присоединился к нему, и они пошли на Жандармский рынок в ресторан, являвшийся полной противоположностью благонамеренному Спаргнапани.
— Там будут наши, — сказал Ганс.
Маркс догадался, что профессор имел в виду также и Бруно Бауэра.
— Отличный случай узнать Бауэра поближе.
— Рекомендую. Это один из интереснейших людей, выдвигаемых нашим временем. Он идет походом на бога. С увлечением и мужеством он борется с теологами и наносит им все новые удары, раскрывает один за другим все их секреты, уничтожает предрассудки.
— Противопоставляя богу бога?
— Богом станет человек.
— Лестно для нас. Раньше бога пытались очеловечить, теперь обожествляют человека.
— Ого! У вас недоверчивый, острый, не спокойный ум, мой юный друг. Со временем вы можете стать очень сильным в диалектике, — говорит Ганс раздумчиво. — У Бауэра много оригинальности, но, по правде говоря, я юрист, и небесные дела занимают меня сейчас в последнюю очередь, Читаете ли вы Гегеля?
— Да. Читал «Феноменологию духа», по говорить об этом еще рано. Признаюсь, меня отпугивает это нагромождение мыслей величественных, но но всегда удобоваримых.
Ресторан Стехели состоял из четырех небольших комнат и напоминал Карлу трирское «Казино» каким-то неуловимым семейным уютом, обжитостью. Даже запахи в нем были какие-то домашние, знакомые Марксу с детства. Подобно завсегдатаям «Казино», здесь все посетители знали друг друга и, отдыхая, спорили, шумели, как дома.
Едва Ганс появился на пороге, опередив Карла, — несколько человек в бархатных блузах с огромными бантами а 1а Латинский квартал подняли в его честь кубки.
— Это актеры из соседнего театра, — пояснил Ганс и ответил им античным приветствием и низким поклоном.
Карл прошел в «красную комнату», обитую багровым репсом. Несколько неутомимых журналистов трудились над статьями, не замечая сутолоки и с удовольствием вдыхая густой табачный дым. Неизменный приверженец Стехели, Эдуард Мейен углубился в чтение «Ежегодников научной мысли», настойчиво жуя вместе с устаревшей мудростью большой, песочного теста, пряник.
Ганс — истый берлинец, издавна знавший посетителей «красной комнаты», помогал Карлу ориентироваться среди новой обстановки и людей:
— Это Мейен, Эдуард Мейен, которому Берлин кажется центром мира и бытия. Я знаю его давно и насквозь. Ему присущ налет особой берлинской пресыщенности. Нельзя отказать ему в некотором багаже эстетических знаний. С недавних
Карл внимательно слушал.
— Добрый вечор, профессор! — окликнул кто-то Ганса.
— А, Шмидт! — обрадовался тот.
Маркс не знал Шмидта, писавшего под псевдонимом Макса Штирнера, и, не желая мешать беседе двух приятелей, отошел к окну и сел у стола, продолжая с интересом обозревать комнату.
Вскоре Ганс вернулся, и Карл мог снова удовлетворить свое любопытство и многое узнать о людях, сидевших вокруг, которых знал лишь понаслышке и видел впервые.
Ганс терпеливо отвечал на его вопросы.
— Это Людвиг Буль. В его слабом тельце живет неукротимый, сильный дух.
— Насколько я знаю, Буль — человек больших знаний. Образование доставит ему одно из первых мест на столбцах северогерманской прессы. Я читал его статьи. Нужно, однако, учесть, что прусская публицистика не вышла еще из детского возраста: спеленатая, она совершенно беспомощна и растет калекой. Как прав был Бёрне, когда, высмеивая мероприятия Союзного сейма, терроризирующие нашу печать, говорил: «Где нет ничего, там и король теряет свои права!» — заметил Карл.
— Вы судите смело и верно, — согласился Ганс, снова удивленный знаниями и верными, отважными суждениями юноши.
Оба закурили сигары, молча осматривая входящих и выходящих.
С шумом ворвалась в комнату компания иностранцев. Долго выбирая место, они наконец сбились в углу, подло газетного столика, и принялись бесцеремонно перетаскивать и сдвигать воедино маленькие квадратные столики. После долгой суеты наконец расселись. Короткий толстый мужчина с гладкой бородкой, остриженной колом, «под Генриха IV», в сборчатом «под Гегеля» берете-колпаке, потребовал ужин и рейнского вина. Он был хорошо знаком кельнерам и, судя по их угодливости и старательности, Щедро оплачивал услуги. Пир обещал быть на славу. Беседа становилась возбужденнее. Все отчетливее звучала французская, перебиваемая немецкими выражениями, речь. Имена Сен-Симона, Ламенне, Жорж Санд перемешивались с Гегелем, Штраусом, Гейне.
— Русские, — процедил, выразительно поджав губы, Ганс. — Только они умеют в течение часа навести такой беспорядок, произнести такое количество слов и с чисто варварской самоуверенностью смешать все понятия, все категории.
— Этот толстяк, вытирающий нос платком — трехцветным французским флагом свободы, — верно, какой-нибудь лендлорд? — заинтересовался Карл.
— За границей он ярый монтаньяр. В своих поместьях изверг и деспот. Впрочем, это не только русская черта, Наши помещики, не говоря о французах, только более прилизанные филистеры.