Юность Маши Строговой
Шрифт:
– Маша!
– Сергей, ты?
В шинели он казался взрослее того улыбчивого простодушного паренька, каким Маша знала его во Владимировке. На похудевшем лице резко обозначились скулы, серые глаза обведены тенью. Сергей Бочаров, ученик тети Поли.
Как часто, приезжая летом во Владимировку, Маша с ним и дядей Иваном уходила в ночь на рыбалку или на целый день в лес!
...Стайка рыжиков, притаившихся под широкими лапами елей; омут, поросший кувшинками; в зеленоватой его глубине остановилась длинная щука, чуть шевеля плавниками; дупло в старом дубе - следы
В первые дни войны Сергей был мобилизован.
И вдруг Маша увидела его здесь, на незнакомом полустанке, в нескольких часах езды от Москвы. Милая Владимировка, солнце, вишни в саду тети Поли и начало войны, пережитое вместе, - все предстало перед ней.
– Сергей! Откуда ты? Куда?
– Вот так случай! Вот уж...
– В замешательстве он не мог подобрать слов.
– Я в Москву... Маша, ну, рассказывай скорее, кто у нас дома? Ведь ты все лето там прожила? Как Пелагея Федотовна? Наши-то как?
Боясь, что какой-нибудь из эшелонов тронется, они говорили, перебивая друг друга.
– Убрали ли хлеб? Как справляется мать? Что ребята?
Маша, волнуясь, несвязно рассказывала, что хлеб убрали, в лесу в эту осень видимо-невидимо грибов и орехов, мать Сергея с работой справляется, а Настю, сестру Сергея, приняли в комсомол.
– Настёнку? Да как же? Да она еще глупая!
– орал Сергей, так взбудораживали его рассказы о доме.
В сумерках он различал блеск темных глаз Маши, печальные линии сдвинутых бровей. Сердце в груди его билось тревожно и гулко.
– Сергей, говорят, немцы к Москве подошли, - тихо сказала Маша.
– Слыхали!
– небрежно ответил Сергей.
– Насчет Москвы не сомневайся. Маша, а ты-то куда?
– Эвакуируемся. Так получилось. Прихожу в институт, а мне говорят: всех отослали, кого было надо, ты учись. Тут папин институт эвакуируется. Куда же мне? Я с ними.
– Ну и правильно. Что же, так всей жизни и замирать оттого, что фашисты напали?.. Маша, а что Иван Никодимыч?
– Как! Не слыхал? Дядя Иван на фронте!.. Сергей! Тетя Поля после твоего отъезда часто тебя вспоминала. Она очень... ну, как бы тебе сказать... уверена в тебе.
Сергей покраснел.
– Эх, Маша, - сказал он с чувством, - только бы дорваться! Я не страшусь. Правду тебе говорю. А еще примета хорошая - тебя встретил.
Эшелон без свистка тронулся. Маша вскочила на подножку.
– Сережа! Прощай!
Поезд пошел быстрей, быстрей, пробежал последний вагон, стук колес дальше, глуше; уплывая, качается в потемках красный фонарь. Вот и он исчез. С грустным недоумением Сергей глядел вслед. Минуту назад здесь, рядом с ним, стояла Маша. И - нет. Точно приснилось.
Звякнули буфера, вагоны воинского состава дернулись.
Сергей бросился догонять теплушку. Чьи-то руки подхватили его, он изловчился и впрыгнул в вагон.
– Вояка!
– засмеялись над ним.
– Кипяточку и то не раздобыл!
– Без кипятка обойдемся, - равнодушно ответил Сергей, присев у печурки.
Пламя синими языками
Он думал о доме, о Москве, о том, что, может, завтра и в бой, а память о чем-то светлом жила в нем, росла и вот уже заполнила всю его душу. Словно вошел в частую рощу, куда даже в горячий июньский полдень едва проникает солнечный луч, и все лето земля хранит запах прелых листьев и влажности, раздвинул ветки и увидел белый развернувшийся ландыш.
Хорошо! Эх и хороша жизнь!
И вдруг, как будто безо всякой видимой связи, Сергей, строго сдвинув брови, вслух сказал:
– Ну что ж, повоюем!
– Чего ты?
– спросил товарищ, подсаживаясь рядом.
– Повоюем, говорю.
Поезд шел к Москве.
Глава 4
Казалось, горы близко: стоит пройти вверх по улице, там они упираются темным подножием в головной арык...
Маша поднялась к головному арыку. Вода шумела и брызгалась, разбиваясь о камни, а горы ушли, и стало видно, что они далеко. На вершинах сверкал снег.
Вот уже несколько дней Маша бродила по незнакомому городу, который похож был на сад. Все было незнакомо и ново. Нужно начинать новую жизнь.
Строговы поселились в маленьком домишке на окраине города. Ступеньки крыльца покосились, под ногами скрипели и шатались половицы.
Возле домика стоял старый тополь, роняя на черепичную крышу увядшие листья.
Кирилл Петрович уходил по утрам в институт. Домой он возвращался ночью, ел суп, который не на чем было подогреть, и жаловался, что общежитие для студентов не оборудовано, нет кипятильника для воды, в столовой очереди, не хватает аудиторий для занятий.
– Ну, спите, - говорил он, вынимая из портфеля учебные планы и закрывая лампочку газетой.
А утром снова уходил в институт, иногда выпив вместо чая холодной воды.
У Ирины Федотовны хозяйство налаживалось плохо. Она привезла из дому салфетки к столу и забыла кастрюли. Она не знала, как и что нужно устраивать, но повесила на окно занавеску, радуясь, что не нужно затемняться, и аккуратно разложила на столе книги Кирилла Петровича.
В городе по вечерам горели огни. Бомбежек не было. Неизвестно откуда, к Ирине Федотовне пришла уверенность, что война скоро кончится.
– Вот увидишь, их отгонят от Москвы. Перебьемся как-нибудь это время, - говорила она Маше.
Она готовила на обед тыкву и початки крепко посоленной отварной кукурузы. От "витаминного" питания Маша непрерывно испытывала голод.
В общем, новая жизнь в незнакомом городе с прямыми, как стрелы, улицами, вдоль которых узкими каймами бежали арыки, начиналась для Маши неважно.
"Что я должна делать?" - сотни раз задавала она себе один и тот же вопрос.
Как ни далек от фронта этот город, пусть над ним мирно раскинулось синее небо, пусть равнодушны, как вечность, тяжелые горы, - война неотвратимо пришла и сюда. Она ощущалась в многолюдности улиц, в плакатах, говорящих со стен о героизме и бедствиях, в неумолимой откровенности сводок Информбюро по радио, которое звучало из распахнутых окон домов, на площадях, вокзале.