Юность
Шрифт:
— Я здесь под Петербургом.
— Как же я без вас?
Алеша улыбается, жмет Борину руку.
— Вы знаете, Боря, редко говоришь всю правду, она как-то не говорится, это не нарочно, а так уж… Вот мне сейчас пришло в голову, это немного стыдно: мне так приятно, что у меня кто-то есть очень близкий, дома тоже все любят, но это не то. Я без вас тоже не могу. Если бы вы были
— Гимназистом?
— Ну да, учеником, одноклассником и просто товарищем, мы были бы друзьями, такими знаете, вместе всюду и …
— А теперь хуже?
— Нет, не хуже. Немножко странно. Вы не сердитесь, милый, я часто слышал об «этом», читал, мне всегда представлялось это гадким, отвратительным, но теперь у меня противоречие. То — нехорошо, но вы очень хороший.
— Алеша, ведь вы не знаете. Нельзя так говорить, ничего не зная. Мне смешно вам разъяснять, но ведь это — одно и тоже. Вам разве противно, когда мы целуемся.
— Нет, конечно, нет…
Боря улыбнулся нежно и счастливо.
— Иногда самые простые слова делаются чудесными, расчудесными. Для меня сейчас слово «конечно» — чудесное — расчудесное.
— Как долго я не спал.
— Не сердитесь, Николай Архипович, я совсем голову потерял. Николай Архипович — это не скверно? Николай Архипович знаете что? — Боря кидается к Николаю Архиповичу, целует его жилистую руку. — Меня любят, Николай Архипович, и я люблю и это навсегда.
— Сюда не придет Павел Иринорхович?
— Конечно, нет. Он ведь отказал принять, так что я на свой риск.
— Спасибо, спасибо, старика пожалели.
— Это все Кирюша. Он такой у вас рыцарь. Вот вы будете здесь спать, а завтра когда будут убирать, вы пойдете в Верину комнату, а когда там начнут убирать, сюда… Все-таки лучше так.
— Да. Да. Конечно. Вот мы одномерки.
— С кем?
— С дядюшкой, с Палом Иринарховичем. В нашей церкви он должен был венчаться с Матильдой Карпевской.
— С Матильдой Карпевской?
— Да, да, фон Корн теперешней. Она не приехала в церковь совсем. Павел Иринархович был очень красивый. Одни глаза — это просто небо. И Матильда Карпевская очень любила эти глаза, но потом
Боре стало жутко. Он вздрогнул. Николай Архипович поднял глаза, смотря в Борины глаза. Боре стало еще неприятнее.
— Но я не виноват в этом, что она в церковь не приехала, Павел Иринархович любил очищение, а Матильда Карпевская считала это… а Матильда Карцевская в церковь не приехала.
— Николай Архипович! Это так жутко. Как вчера всё было. Я забыл даже, что вчера самый счастливый вечер был. Да, я вас познакомил с ним. Правда, милый? А кто же был фон Корн? Ведь он умер?
— Фон Корн? Я его не знал. — Голос Николая Архиповича какой-то надтреснутый.
— Борис Арнольдович! Можно? Вам записка.
Боря берет синий конверт. Почерк крупный, буквы круглые. Милые буквы, милый, это Алёк.
— Николай Архипович, я сейчас.
Боря идет в Верину комнату. Хочется прочесть письмо наедине…
«Милый Борик. Сейчас урок физики. Толстяк наш что-то чертит у доски. А я думаю о вчерашнем кабинете. Помнишь, какая бахрома была пыльная, когда ты держал, и потом этот треск тррр… Но ведь я не об этом, тысячу мыслей самых нехороших, я ел фрукты в столовой, когда вернулся, мама сидела над тетрадками и спросила, почему я не ем котлет. И мне почему-то стало стыдно вообще за все, конечно тут котлета не при чем, но ведь мы вчера договорились всю правду говорить. И потом когда целовал руку (у мамы рука пухленькая), я вспомнил твою руку, и вообще руку у „эм“ и у „же“, понимаешь? И твоя милая рука… Но мне мамину было стыдно целовать после этого всего. А сегодня за уроками не слежу, я почему-то, очень волнуюсь, ты говорил вчера или станет совсем хорошо, или же не понравится, будет гадко. Что теперь будет? Конечно, хорошо? Да? Или как? Целую все-таки А.К.».
Боря прижимает письмо к губам и тихо крестится.
— Господи! В чем жизнь? В этом? Прости, помоги, Господи!