Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
Не выдержав, Кучка всхлипнул:
– Знать, снадобьем опоил он боярыню… Видишь? Себя не помнит!
Князь мягко тронул красную руку Кучки:
– Она молода. Обойдётся.
– И, вздохнув, с печальным упрёком добавил: - Поторопился выдать её за тебя Суеслав Ростовский. А ты поспешил жениться: стар ты, Степан Иваныч, для юной девы.
Боярин обидчиво дрогнул:
– Немногим тебя старее…
Но князь, улыбнувшись, ответил:
– Так я и живу со старой!
Порозовев от женской обиды, княгиня спросила его с упрёком:
– За что меня обижаешь? Князь весело досказал:
– О том, матушка,
– Младому младой и нужен. Вон сын у меня - Иванка, а дочь твоя - Пересвета… младым совместность - добро!
Боярин опять замкнулся и промолчал.
– Так что же? Ни так, ни этак? Ни в торг, ни на свадьбу?
Не отвечая прямо, боярин истово поклонился:
– Отведай еды моей скудной, княже!
Князь резко дёрнул бородку, крякнул и отвернулся.
– Ну, коли так, пусть так!
– сказал он сердито.
– Однако, боярин, помни: худо будет тебе и здесь. Как их ни останавливай, а начнут мои смерды сечь тут лес, орать с весны пашню, бортничать [22] по твоим лесам…
С особым значением он прибавил:
– Андрейшу строить город пришлю… Кучка быстро ответил:
– Тогда я с Настей в Суздаль уеду.
– Вотчину так и так не продашь? И Пересвете не дашь с приданым?
– Нет. В приданое с Пересветой тоже не дам: самому сгодится. Лучше ты сам продай мне княжий посёлок на сей реке…
22
Бортничать - брать мёд диких пчёл в дуплах и лесных колодах.
Князь шумно встал:
– Спасибо за хлеб да за соль. От двери он обернулся:
– Меня ты ещё попомнишь!
– и вышел вон.
Глава XVII. ЗИМНЕЕ УТРО
Ты далече ль едешь?
Куда путь держишь?
Скоро ль ждать велишь,
Когда дожидать?
Охранная княжья дружина стояла в посёлке три дня, дожидаясь прихода главной бойцовской рати. За эти три дня зима укрепилась. Мороз, как ловкий кузнец, заковал в свои панцири сильную воду Москвы-реки. Густо лёг снег. Всё стало вокруг нарядным и тихим: на землю спустился мир.
Греясь возле костров, разминая наутро иззябшие и затёкшие от неудобных ночёвок ноги, воины князя кричали:
– Ого-го-о!
Снег от этого сильного и весёлого крика вспархивал с веток и долго сверкал и кружился, подхваченный ветром, облитый румяным солнцем.
– Вот и опять зима к нам на Русь пришла!
– говорили, невольно любуясь прелестью мира, добрые люди.
Другие предупреждали:
– Не радуйся зря-то: начнутся теперь морозы. Михайла да Юрий [23]– пред зимней бурей!
23
Михайлов день - 8 ноября, Юрий осенний - 26 ноября, Варварин день - 4 декабря ст. стиля.
–
Весёлые соглашались:
– Трещит Варюха, береги нос да ухо!
– Придётся теперь беречь!
Но в голосах людей, опасающихся морозов, легко звучала общая радость. А снег, казалось, почуяв это, всё падал и падал. День ото дня он всё гуще валил с небес, скрывая земные раны, ямины и овраги, ржаво-жёлтые косогоры, обтрёпанные ветром кусты, корявые кочки пней, звериные норы, сор. Он покрывал пушистым платком зимы поля, леса и дороги. Смутное небо было похоже на безмерно большой сугроб, с которого ветер сваливал вниз большие охапки снега.
На третий день снегопад прекратился. Украшенный белой порошей, мир открылся ясным глазам людей, как новая смоляная изба: встань в ней, новой и чистой, встань и возрадуйся вечной сладости жизни!
Так и взглянула на мир Любава.
Рано утром вышла она к реке с деревянным ведром, сделанным из дуплистой осины. Вышла и удивлённо встала под взгорьем - так было повсюду славно! Попеременно она взглянула на красное зимнее солнце, медленно лезущее на синее небо из-за тёмных лесов Заречья, на гладкий прозрачный лед с живыми, переливающимися на фоне тёмной воды воздушными пузырями, на дальние дымы у Яузы и на горах за рекой, и у Кучкова поля, где были боярские сёла, и на дымки, повалившие вдруг из тёмных и низеньких изб посёлка, где бабы, раскрыв скрипучие двери, чтобы дать дыму выход, начали новый день.
На сердце Любавы лежал покой: кончились дни скитаний. Пришли, наконец, бежане на тихий кусок земли. Хоть голо пока в их жизни, несыто и тесно, ан - угол есть!
Вначале, когда пришли, старик Феофан-черноризец позвал к себе Страшко и Любаву с Ермилкой в тёмную келью возле церковки согреться. Они там согрелись, проспали первую ночь. А утром не только Любаву с Ермилкой, но всех бежан поставил княжеский зодчий, старик Симеон, в нагретые избы.
Страшко не стал отнимать избу у Федота, хотя, как тиун, и мог бы. С Любавой и сыном он отошёл на постой к одноглазому, хитрому Полусветью. Демьян да рыжий Михаила с бабой Елохой, сыном Вторашкой и прочими чадами поселились у мужика в лаптишках, Чечотки Худого. Мирошка встал у Ивашки, того, который был в рваной овчине.
«Жаль, что не вместе с нами пошёл Мирошка. Не смог принять его Полусветье в свою переполненную избу, - вздохнула Любава.
– Однако он близко, рядом…»
«Теперь уж навек он рядом!» - решила она в то утро, выскочив из избы за водой и взглянув на ядрёный, солнечный мир счастливыми, ласковыми глазами.
Мир вокруг голубел, сиял, искрился, жил, хрустел - славный, радостный мир зимы! И Любава, весело задевая днищем осинового ведра пушистый, чистый снежок, упавший на взгорье, сошла по тропе к реке.
Там, на светлом, но уже крепком льду, гремя копытами и пуская пар из широких, жарких ноздрей, топтались у проруби кони. Возле коней, поя их, шумели трудолюбивые люди княжеских военачальников.
– А-а, здравствуй, Любава!
– сказал один из этих людей, сверкая зубами на розовом, безбородом лице.
– Рано ты нынче встала.
– А ты и того пораньше!
– ответила девушка, сторонясь коней.
– Налей мне, Кирька, водицы…
Отрок Данилы-книжника, юный, весёлый Кирька охотно сунул осиновую долбянку в тёмную, неширокую прорубь.