Юрий долгорукий
Шрифт:
– Велено без тебя не возвращаться.
– Вот и не возвращайтесь.
Йваница начал выталкивать из келейки немытых бородачей, и они выходили, придерживая широкие мечи, бросая по сторонам угрожающие взгляды.
– Вот уж!
– воскликнул Иваница, запирая за ними тяжёлые дубовые двери.
– Так как?
– спросил Дулеб.
– Поедем к Войтишичу?
– А почто он нам?
– Когда старый человек просит лекаря, что должен делать лекарь?
– А откуда этот старый вызнал про тебя?
– Не знаю. Не думалось об этом.
– Зато я знаю. Игумен сказал ему. Они
– От людей не зависят такие вещи, - сказал Дулеб.
– А про игумена и молвить не следует, раз мы у него в гостях.
– Спросили бы вы игумена о том привратнике.
– Грех. Святые отцы вне всяких подозрений. Да ещё игумен княжьего монастыря.
– Убит тоже человек не простой, а князь.
– Но ведь не людьми Изяслава. А игумен Анания - Изяславов человек, как и мы с тобой.
– Кто убил, того и найдём. Будь это даже сам бог святой. Игумен же, ежели хочешь правду, вельми не любит тебя, Дулеб.
– А тебя?
– И меня тоже. Потому и Войтишича надоумил, чтобы тот нас заманил к себе. Так никто про нас не ведал - теперь будет знать весь Киев. Потому что у Войтишича на дворе пол-Киева толчётся каждодневно. Боярин и за трапезу не садится, пока не соберёт душ пятнадцать.
– Откуда ведомо тебе?
– Так. Слыхал. В особенности же любит, чтобы были люди пришлые, из дальних стран, послы, гости.
– Любопытен к миру?
– Как знать. Один сам светом интересуется, другой - из шкуры лезет вон, чтобы свет о нём услышал. Войтишич, может, хочет, чтобы не забывалось его имя. При многих князьях был воеводой, тысяцким. Был в Киеве когда-то Ян Вышатич. Прожил чуть ли не сто лет, пережил князей в восьми коленах, был в походах со Святославом, Владимиром, Ярославом, с сыновьями и внуками Ярослава. Уже и на коня сам не мог взбираться, - его подсаживали, привязывали к седлу, и так он шёл впереди дружины. Сорок лет назад умер, но и до сих пор в Киеве вспоминают о нём. Может, Войтишич тоже печётся о такой славе.
– Уговорил ты меня, Иваница. Теперь вижу: надобно ехать к Войтишичу.
– Вот уж! Разве я уговаривал?
– Так вышло.
Они никогда не спорили. Нужно, - стало быть, нужно.
– А как отправимся?
– спросил Иваница.
– На конях или пешком?
– Раз мы посланцы князя, приличествует верхом, - ответил Дулеб, складывая свои приспособления для письма и сворачивая пергамен, в который уже вряд ли и надеялся записать что-либо новое.
– А тем скажи, пускай убираются. Поедем без них. Ты ведь знаешь, где двор Войтишича?
– Вот уж!
– улыбнулся Иваница и пошёл прогонять Войтишичевых задир и готовить коней.
Теперь повествование переходит на Войтишича.
Войтишич вышел встретить гостя за ворота своего двора. Раскрыливал объятия ещё издалека, разливал улыбку по широченной, когда-то, видимо, золотистой, а теперь серо-желтоватой от седины взъерошенной бороде, голосом, срывавшимся то ли на пение, то ли на крик, запричитал:
– Дорогой ты мой!
По ту сторону ворот стоял чисто вымытый игумен Анания, в новенькой чёрной рясе, весь в сиянии золота и самоцветов,
– Дорогой ты мой!
– Нас двое, - напомнил Дулеб.
– Со мной товарищ мой, Иваница.
– Дорогие вы мои!
– не растерялся Войтишич и раскрыл объятия для Иваницы. Наверное, как привык смолоду обнимать женщин, уже никак не мог остановиться и обнимал теперь также и мужчин, но, как всё, лишённое прямого назначения, объятия эти поражали своей неестественностью. Однако Войтишич ни капельки не был смущён своим притворством, он изо всех сил прикидывался гостеприимным хозяином, готов был обнять не только Дулеба и Иваницу, но даже и их коней.
– Дорогой мой, - снова обратился он к Дулебу, кивая своим замурзанным бородачам, чтобы забрали у гостей коней, - как только дошёл до меня слух, что лекарь князя Изяслава, вельми славный повсюду Дулеб, в Киеве, вознамерился я выкрасть тебя, вот так взять и украсть, будь оно проклято все! Что ты посол княжий, меня это вовсе не касается, потому как давно уже отошёл от дел державных, своих хлопот хоть отбавляй, будь они прокляты. Однако же иметь под боком такого славного лекаря и не пригласить его! Нет, нет! Тут уж хоть не ради меня, а ради моего родича игумена Анании - вы ведь знакомы. А посмотри, как высушен мой игумен! Ни выпить, ни съесть утроба не принимает.
– Бог не велит объедаться, опиваться, - стиснув губы, Анания сухо кивнул Дулебу.
– Никогда бог не воспрещал человеку выпить и закусить, будь оно проклято!
– захохотал Войтишич, обнимая теперь ещё и игумена, подталкивая всех своих гостей к высокому каменному терему, который был бы, возможно, и вельми привлекательным, если бы не слишком узенькие окошки на обоих этажах, собственно, и не окошки, а щели - только из лука выстрелить во врага.
– Не обременяй себя, сам пойду, - уклонился от загребущей руки Войтишича игумен и пошёл впереди, подёргивая при каждом шаге головой.
– Игумен, мой родич, не переносит проклятий, - весело объяснил боярин.
– А что такое проклятия? Это когда призываешь в свидетели дух в подтверждение искренности своих слов. Игумен не ведает, что значит быть воеводой. Я же ведаю, даже слишком. Когда воевода просит дружину: "Да благословит вас бог выстоять в бою", - она побежит от врага при первой же стреле супротивника. Когда же скажешь: "Да будет проклят каждый, кто дрогнет!" - тогда выстоит в самой кровавой схватке.
– Игумен прав, - заметил Дулеб.
– Навряд ли следует ныне употреблять проклятия даже для присказки. Ведь на Киев и без того упало проклятие и свершилось…