Юрий долгорукий
Шрифт:
Страшко умел и любил творить такие ларцы. Тонкой кисточкой из волос Любавы он наносил на крышки ларцов то невиданных рыб по хрупким бокам сосудов, то сплетенья цветущих лозинок хмеля вокруг золотого блюдца, то соколов в синем небе с рубиновыми глазами, в орнаменте в виде колец, наложенных друг на друга.
Эти его работы любил и князь. Ценили их и бояре, не зная имени мастера. Но Якун, оглядев ларец, только нахмурился: как ему быть с этой глупой бежанской девкой? Может, погнать? А вдруг боярышня спросит:
Он хмуро сказал, засунув ларец под мышку.
– Постой пока тут!
– и сам пошёл во двор за ворота. Раненый, брошенный у ворот, с усилием приподнялся над мокрой, грязной землёй и крикнул Якуну вслед, задыхаясь:
– А как же со мной, Савватьич? Якун досадливо обернулся:
– Чего ты?
– Чай, заслужил я хоть малую кроху пищи: не для себя, а для тебя да боярина добро в походе добыл с ватагой… кровь свою пролил…
– За то тебя раньше кормили, - сердито сказал Якун. Раненый, угасая, с отчаяньем прохрипел:
– А что же ты бабе скажешь, когда умру?
– Скажу, чтобы шла к другому!
– с усмешкой сказал Якун и плотно закрыл за собой ворота.
Раненый застонал от боли, с трудом повернул к Ермилке своё худое лицо, попросил:
– Ох, милый… сходи в Кучково… Эно, там - видишь избы?
Ермилка, не отрывая глаз от лица мужика, от его разъезжающихся на сырой и холодной земле ладоней, поспешно ответил:
– Вижу.
– Пойди… Позови там бабу Явдошку… Пускай придёт меня приберёт…
Лишившись последних сил, раненый тяжко упал всей грудью на землю, хотел приподняться, не смог - и, стукаясь лбом о твёрдый, слежавшийся возле тына весенний снег, безнадёжно и горько заплакал.
Глава XXIV. ГИБЕЛЬ СЫЧА
Внезапно же приде к нему
смерть, образ имея страшен, а об-
личие имея человеческо, - грозно
ж видети ся и ужасно зрети ея!
Узнав от Любавы о страшной судьбе Данилы-книжника, Пересвета с плачем кинулась к мачехе.
Выплакав горе, она от мачехи побежала снова к себе в светлицу, хотела ударить себя кинжалом, броситься в омут, пойти к отцу и просить о защите. Но скоро девичий разум привёл к иному:
– Надо самой бежать! Одеться в отрочье платье, взять сколько в силах разные самоцветы, схватить коня - и бежать… Бежать в Белоозёрье, не помышляя о гневе отца: Данила мой милый казнит себя в заточенье!
Пусть будет отец гневиться: до гнева ли, если беда настигла? Одно и осталось: раскинуть крылья
Подумав об этом, девушка в тот же час позвала Сыча.
Из всей боярской служни он ей казался самым добрым и ловким: статен, всегда с улыбкой, готов к услугам, не глуп. Уж если кого просить, так лучше просить Сыча. И девушка, будто гуляя и будто бы испугавшись собак, позвала Сыча на крыльцо.
Когда он, кинув лопату, которой разбрасывал снег по двору, чтобы лучше таял, почтительно встал у мокрых ступенек, снял шапку и, улыбаясь, взглянул в глаза Пересветы, она смутилась. На миг ей даже вдруг захотелось бежать назад в светлицу, но горе осилило стыд, и девушка попросила:
– Мне помощь твоя нужна… За то уплачу не скупо! Сыч сразу переменился. Окинув девушку цепким, сверкнувшим взглядом, он тут же в уме прикинул: какая плата будет от Пересветы?
«Какая та плата ни будь, - решил он, ликуя, - а взять я своё сумею!»
Пригнувшись ближе к крыльцу, он сдержанно, тихо бросил:
– Готов на любое дело.
– Но тайну храни от всех! Сумеешь хранить ту тайну?
Сыч клятвенно поднял руку:
– «Голова моя коробея, а язык замок!» Хочешь, заговором обещаюсь?
И быстро забормотал:
– «Будьте, слова мои, крепки и лепки! Твёрже камня, лепче клею и серы, сольчей соли, вострей меча-самосека, крепче булата! Что задумано, то исполнится! Слово и тело своё даю…»
У девушки сразу высохло горло. «Так вот он, желанный час!
– скорее сердцем, чем разумом поняла Пересвета.
– Хоть есть ещё время остановиться. Ан остановишься - будешь вовек в слезах. Нет, только вперёд - к Даниле!..»
И девушка, вспыхнув, решительно досказала:
– Хочу я отсель бежать. Достань мне отрочье платье… сведи со двора коня… оставь их в надёжном месте: в условленный час - уйду!
Ещё не зная, велеть ей или просить, она подсказала:
– В княжьем посёлке найди бежанку Любаву… она поможет.
Сыч тихо присвистнул. Уже без улыбки он взглянул в лицо Пересветы, увидел жар и смущенье, подумал: «Боярин за то убьёт!» - но твёрдо сказал:
– Добро!
Девушка кинулась в сени.
Сыч медленно отошёл от крыльца, встал у ворот и долго задумчиво взглядывал то на собак, гремящих цепями возле конюшни, то на дубовый тын, обсохший под солнцем, то на широкую дверь, ведущую в сени, то в чистое небо над голыми тополями.
Когда усталый, потный Якун, выйдя из-за угла усадьбы с мокрой лопатой, сердито крикнул:
– Эй, Сыч… холоп!
– бродяга впервые без торопливости сделал один лишь шаг навстречу Якуну и с тайным злорадством громко спросил:
– Чего ты орёшь… эй, дядя?