Юрий Гагарин
Шрифт:
— В 11 часов 59 минут три отважных исследователя стратосферы — Федосеенко, Васенко и Усыскин — достигли высоты в 20 тысяч 500 метров и послали свой боевой привет партии и Ленинскому комсомолу.
В 12 часов 33 минуты стратостат «Осоавиахим-1» достиг предельной высоты в 22 тысячи метров, после чего пошел на снижение. Радиосвязь стратостата с землей прекратилась… и лишь поздно ночью телеграф принес сообщение, что стратостат того же 30 января в 16 часов потерпел катастрофу, во время которой погибли герои, штурмовавшие стратосферу. Погибшие товарищи вписали новую яркую страницу в историю борьбы человечества с природой.
Лев Михайлович словно забыл про Юру — мрачен, задумался. И класс напряженно молчит.
Но вот учитель встряхивает шевелюрой, на его лице отражается что-то такое, что сразу передается ребятам: сила и мужество.
— Вот так, — говорит Лев Михаилович, — все нам дается с боем… Отлично, Юра, садись. — И вспыхивает в глазах озорнинка, так сближающая с учениками. — А что, если нам соорудить модель самолета? А моторчик бензиновый. Как?
Это тоже останется для Юры незабываемым — через месяц их маленький самолетик, оставляя сизоватую струйку, взмывает как настоящий. И Лев Михайлович, как будто крошечный летчик, сидит там, в кабинке, управляет полетом. Нет, вот он рядом, широкоплечий, красивый, похожий на летчиков, что обнимались тогда на клушинской луговине.
Рассказывают, будто бы по подсказке именно Льва Михайловича мальчик прочитал книгу о Циолковском и что, мол, еще в школьные годы загорелся мечтой о космосе.
В это трудно поверить. Придумка опять «спрямляет» судьбу, биографию. Даже если такая книга и была прочитана, вряд ли она заставила чаще смотреть на звезды. Космос воспринимался тогда не то что мальчишками, но многими учеными взрослыми столь же абстрактно, как жюль-верновский полет на Луну из пушки. Просто сказочно любопытно, и все.
Важнее другое свидетельство. Когда после полета Юрий Гагарин приехал в Гжатск, то на митинге в море людей он высмотрел Льва Михайловича и, буквально вытащив за руку из толпы, взошел с ним на трибуну.
Но, наверное, было бы тоже «спрямлением» отдавать предпочтение физике. А литература? И разве не в эти годы человек открывает другие, так близко соприкасающиеся с реальным миры? Тут, разумеется, многое зависит и от прочитанных книг — взятое оттуда сторицею возвращается в жизнь, в душе происходит как бы вечная циркуляция материй — вымышленной и действительной.
«Русскую литературу, — вспоминает Юрий Гагарин, — преподавала Ольга Степановна Раевская — наш классный руководитель, внимательная, заботливая женщина. Было в ней что-то от наших матерей — требовательность и ласковость, строгость и доброта. Она приучала любить русский язык, уважать книги, понимать написанное».
Лето 1949 года было в зените. Все так же плескалась прогретой, зеленоватой от ив водою, манила, звала к себе Гжать. И можно было бы с чистой совестью — шестой класс окончен отлично — валяться, кувыркаться в песочке на берегу от зари рассветной до вечерней зари. И дома вроде бы поулеглось, успокоилось — возвратился с фронта, женился старший брат Валентин. Зоя приехала живой, невредимой и вышла замуж… Живи — не тужи. Восемь человек в гагаринском доме, семья разрастается, но в тесноте не в обиде.
Но что-то стронулось, повернулось в душе и не дает Юре покоя. Смотрит на поплавок, давно утопленный хорошей поклевкой, а видит другое: отец
«Мама, мама! Я помню руки твои с того мгновения, как я стал сознавать себя на свете. За лето их всегда покрывал загар, он уже не отходил и зимой, — он был такой нежный, ровный, только чуть-чуть темнее на жилочках… Я помню, как они сновали в мыльной пене, стирая мои простынки, когда эти простынки были еще так малы, что походили на пеленки, и помню, как ты в тулупчике, зимой несла ведра на коромысле, положив спереди на коромысло маленькую ручку в рукавичке… Я целую чистые, святые руки твои».
Когда-то он наизусть читал этот отрывок из «Молодой гвардии» А. Фадеева на школьном вечере, посвященном Международному женскому дню. Как давно это было! А материнские руки все те же, в пятнадцать лет ты для нее все еще маленький мальчик.
Дума, дума — до ряби в глазах… Что делать, чем им помочь, родителям, ведь ты уже не малыш.
Решился. Утром, когда мать гремела ухватом у растопленной печки, он робко подал свой голос.
— Мама, я не пойду учиться в седьмой, поеду в Москву поступать в ремесленное.
Мать чуть не выронила ухват.
— Это как понимать! Ты что говоришь? Семилетку надо закончить! Да кто же тебя отпустит такого… мальчишку?
— Я уже решил, мама. Я все продумал. Вон Паша Дешин в ремесленном учится и доволен. А дядя Сережа, твой брат? Он же был рабочим… Поговори, очень прошу, с отцом.
Что? В ремесленное? Никогда! У Алексея Ивановича один отговор, с нескрытой обидой: почему никто не идет по его, плотницкой, части? Валентин стал электриком, Борис тоже к рубанку не тянется.
Судят и рядят долго. Но материнские доводы перевешивают.
В Москве живет брат отца Савелий Иванович — переехал еще до войны, работает на заводе имени Войкова. Неужто не подсобит хотя бы на первых порах племяннику?
Письмо в Москву, и скорый ответ: пусть приезжает Юра, чем можем — поможем, и крышу дадим.
Оглядываясь потом на это последнее гжатское лето детства, Юрий Гагарин признавался с грустью:
«Хотелось учиться, но я знал, что отец с матерью не смогут дать мне высшее образование. Заработки у них небольшие… Я всерьез подумывал о том, что сначала надо овладеть каким-то ремеслом, получить рабочую квалификацию, поступить на завод, а затем уже продолжать образование… Все это я обдумывал наедине, советоваться было не с кем — ведь мать наверняка не отпустит меня».
Фанерный чемоданчик собрать недолго: смена белья, рушничок и скромный съестной припас — пара яичек, пяток огурчиков. Валентин поедет с Юрой, проводит до самой Москвы. Присели по старинному обычаю на дорогу кто на чем. Ну, в добрый час!.. Приобнял отца — стареть стал, шея дубленая, сухонькая. А к матери подошел — не выдержал, застлало в глазах, горло сдавило комом. Только одно и запомнил — шершавые теплые руки, погладившие по голове, и глаза ее, покрасневшие, мокрые.
«Да, с того самого мгновения, как я стал сознавать себя, и до последней минуты, когда ты в изнеможении, тихо в последний раз положила мне голову на грудь, провожая в тяжелый путь жизни, я всегда помню руки твои в работе…»