Юрий Гагарин
Шрифт:
Но вот взглянули в окна, и многие отпрянули с восклицаниями. Больше всего привлекла их внимание Земля. Она имела сперва полную фазу, то есть была в полноземлии. Но ракета быстро мчалась к востоку, и фаза уменьшалась. Земля принимала понемногу вид огромной вогнутой Луны в ущербе. Юрий задремывал…
Что его разбудило? Скрип форточки? Вместе с полившимся в нее предутренним воздухом в комнату проникли звуки пробуждающегося аэродрома.
Случайно или не случайно, но их двухэтажный домик, в котором поселился первый отряд, стоял действительно на краю знаменитого бетонного «круга». Здесь, на бывшей Ходынке, 50 лет назад в стареньком сарайчике один из первых русских летчиков Б. И. Российский, запирал свой самолетик. А в 1918 году на этом аэродроме состоялся первый советский воздушный парад. Сохранился кинокадр: надвинув поглубже на лоб кепку, прищурясь
«Это вы хорошо сказали, дорогой Эдуард Константинович, — размышлял сам с собой Юрий, — что нам остается только описывать необычное состояние космонавта между звездами и землей. И какими путями выбраться на орбиту — это вы удивительно точно предначертали. Воображение — великая вещь. Но вот вчера и Каманин и Карпов предупредили: пока не прочувствуем все жестокости космоса здесь, на Земле, не полетим. Нужны испытания сердца, нервов и психики. И еще здоровье и сила. По ним будут судить о готовности к старту».
Отряд космонавтов разделили на две группы. Первую предстояло готовить ускоренно, для ближайших полетов. вторую для более отдаленных. Вместе с Титовым, Николаевым, Поповичем и Быковским Юрий Гагарин попал в первую. Вспомнил, «оренбургский ускоренный выпуск».
Его жизнь продолжала набирать скорость.
Глава вторая
Коренастый человек, — Гагарину показалось, что тот даже ниже его ростом, — подстриженный под «бокс», прохаживался перед ними неспешно, расспрашивал, кому сколько раз приходилось прыгать с парашютом. Гагарин насчитал пять: один в Саратовском аэроклубе, четыре — в училище. У товарищей было примерно столько же.
— Не густо, — подытожил назвавшийся Николаем Константиновичем Никитиным. «Неужели тот самый Никитин — мировой рекордсмен, военный летчик, испытатель, совершивший пятьдесят катапультирований?» — Будем учиться снова, — продолжал он, — учиться падать. Вы должны уметь владеть своим телом в пространстве, менять характер движений, когда надо — прекращать непроизвольно возникшее вращение. Мы будем тренировать у вас смелость, глазомер. И все вы, конечно, знаете, что спуск с парашютом — один из вариантов приземления человека при возвращения из космоса.
— Мы не в аэроклуб приехали, — сдержанно, но все же с заметным раздражением произнес кто-то. — Нам говорили, что будут учить летать на ракетах, что мы первые, кто шагнет к звездам… Мы летали на самолетах, а вы разговариваете как с первоклашками. Конечно, если прикажете, будем прыгать.
Помрачневший было от этих слов, Никитин размягчился, с дерзкой веселостью ответил:
— Понятно… Вы думаете, что вы уже выпускники. Нет, друзья, вы еще действительно первоклашки. Насчет прыжков могу заверить — будете еще просить, чтобы разрешил дополнительные. Начнем, как начинают все, — с тренировочных вышек — тумб, с первого этапа обучения. Прыгать поедем в Поволжье.
— А Саратов оттуда далеко? — не удержался Гагарин.
— Далеко-недалеко, а с самолета увидите. Зто я вам обещаю, — сказал Никитин.
Юрий просиял — значит, снова в места, где обрел крылья, и весь вечер, пока собирались в дорогу, напевал полюбившуюся когда-то песенку:
К нам в Саратов, к нам в Саратов, На родимый огонек Возвратился, возвратился Синеглазый паренек.Укладывавшийся рядом Павел Попович, ни разу, кажется, не упустивший случая подпеть, подхватил:
— Ух, ты, —— Фронтовик не фронтовик, — засмеялся Юрий, — а… в первой группе…
— Вот именно, а… — усмехнулся Павел. — Никитин еще заставит нас попрыгать, или, как говорят на Украине, попидскакивать.
Вот оно, вот — родное саратовское небо. Думал ли, гадал Юрий, что вернется сюда через пять лет, чтобы снова обнять взглядом эту голубизну, эти облака, эти пашни, чернеющие в проталинах, эту ленту реки, которая из белой, льдистой, искрошившись, вот-вот превратится в переливчато-сизую.
Никитина уже именовали, как именуют учителя, — Николай Константинович. Но одно дело, когда преподаватель скрипит мелком по доске, а другое… С этим не сравнился бы ни один инструктор летной подготовки.
Надел на себя парашют, встал у дверцы Ан-2, поманил учеников к себе.
— Сейчас покажу вам ситуацию, в которой каждый из вас может очутиться.
Да, это не мелок и даже не ручка в ладони инструктора, надежной стеной и опорой летящего за тобой на «спарке».
Самолет взлетел, стоящие внизу подняли головы в ожидании, чему будет учить Николай Константинович. Вот наконец от машины отделился темный комочек. Никитин! Комочек приближался, все больше превращаясь в человека, который падал плашмя, раскинув в стороны руки и ноги. Наверно, он уже выдернул кольцо — пора! Но парашют почему-то не вышел, хотя ранец раскрылся. Николай Константинович падал все стремительнее, неотвратимее. «Запасной! Запасной!» — хотел крикнуть Юрий, чувствуя, как немеет от ожидаемой беды. И, словно услышав его, парашютист прижал одну руку, отчего положение тела сразу же изменилось и шелковый купол вспыхнул, вздулся на самой критической высоте над землей.
Через несколько минут Николай Константинович подошел к летчикам.
— Ну что, напугал? Явление, которое сейчас я вам показывал, называется затенением. Бывает, что купол не выходит из чехла, потому что при падении воздух над телом разрежается. Какой выход? Надо немедленно менять положение тела…
Ну как не зауважать такого, который учит падать, вернее, приземляться, сам себе создает аварийную ситуацию, рискуя жизнью?
И вот уже Юрий стоял у проема люка, гудевшего вихревым потоком, вглядывался в расчерченную прямоугольниками землю, казавшуюся под сизой дымкой дном необъятного океана. Прямоугольники уменьшались — высота увеличивалась, и сердце замирало при одной только мысли, что он не только ринется в этот смерч, но должен пролететь в нем, не раскрывая парашюта, десять, пятнадцать, а если сможет, то и тридцать секунд. Счет надо вести про себя, чтобы на произношение одного числа уходила ровно одна секунда. Можно начинать со ста двадцати одного, как это рекомендовал Никитин, и закончить ста тридцатью…
На земле, когда тренировался со стрелкой секундомера, получалось точно. Но в воздухе другие ощущения. Впрочем, об этом не надо думать, сейчас главное — сжаться в комок, сосредоточиться, а потом, когда камнем ринешься вниз и ветер засвистит в ушах, не забыть прогнуться, разбросать в стороны руки и ноги и как бы лечь на это шумящее марево. Николай Константинович дотрагивался до плеча: «Пошел!» Юрий шагнул вперед. Кажется, что это не он, а кто-то другой отсчитывает секунды падения, которые растягиваются в вечность. Почему все замедлилось. Он парит? Пора выдергивать кольцо? Нет, еще рано. Можно даже оглядеться — вон купол, под которым приземляется товарищ, прыгнувший раньше, и впрямь, покачивается как медуза. Пора, теперь пора! И вдруг его будто кто-то схватывает невидимыми лапищами, увлекает к земле, ввинчивает в воздух с такой силой, что голова наливается свинцом, в глазах появляется резь, и ты уже совершенно беспомощный, маленький человечек во власти чудовища. На языке парашютистов оно называется штопором. Ни в коем случае не дать себе расслабиться, не растеряться, удержать раскинутые в стороны руки и ноги, падать плашмя. Кажется, все-таки пересилил дьявольскую круговерть, пронзил этот страшный круг, снова ровный высвист веселого доброго неба, хлопок парашюта, и теперь уже не тянет тебя к земле, а удерживает от губительного падения, замедляет полет. Здравствуй, земля! Ноги словно целуют ее, и сейчас упасть, повалиться в сторону, на бок, и отдаться непередаваемому ощущению, что ты жив, что ты невредим, что ты победил. И обнять дорогого, любимого Николая Константиновича.