Юрий Тынянов
Шрифт:
Зорю бьют. Голосистый и живой звук будит его. Он просыпается. Первая мысль - о его любви. Любовь точна, как будущее. Будущее предсказано прошлым. Прошлое - это история русская, История Российская. История Российская - это И. М. Карамзин. Жена его, Катерина Карамзина, была в уме и сердце. А незадолго до этого было сказано: "Он вдруг понял, что всю историю русскую, от времен Владимира Красного Солнышка, он узнал точно здесь, у Карамзиных, да только не от него, а от нее, от Катерины Андреевны. Она была по отцу Вяземская, княжна, с головы до ног княжна, а говорила детям певуче: детёнки мои. Ведь так, почти так, только Арина говорить умела. Аминь! Аминь! Рассыпься!"
(Я не останавливаюсь на том, что роль Катерины Андреевны в русской истории, в истории русской культуры, в судьбах Мироздания, равно как и в жизни Пушкина, вероятно, несколько преувеличена.)
Связь тыняновского творчества с документом, с источником всегда была очень сильна. Это относится и к его научной работе, и к беллетристике, к беллетристике
В начале 30-х годов начали складываться две традиции, одинаково неправильно толкующие Пушкина. В одном случае поэта прятали под покровы хрестоматийного глянца, а в другом, сорвав всяческие покровы, превращали его в человека без поэзии.
Тынянов написал роман, стараясь опровергнуть обе традиции. Он никогда не работал по привычным, часто непроверенным и неправильным схемам. Это сказано не для того, чтобы похвалить человека, о котором пишешь книгу, а для того, чтобы обратить внимание на то, что было одним из свойств его исследовательского метода. Скептическое отношение к непроверенным и неправильным представлениям свойственно Тынянову-ученому, и Тынянов-художник продолжал с той же неприязнью относиться к вещам, казавшимся правильными только потому, что их повторяли чаще других. Он изучал писателя, пытаясь понять, как получилось, что человек такой биографии в таких исторических условиях становился автором таких произведений. Но жизнь писателя и исторические условия интересовали его только в той мере, в какой они прмогали понять то, что писатель сделал. Для этого Тынянов старался пробиться сквозь литературоведческие Завалы. Оставались писатель и его произведения. Деликатные покровы, которыми стыдливо драпировали писателя и его жизнь щепетильные литературоведы, оказались твердыми, как панцирь, и разбивать их было трудно. Первые удары всегда приходились по благонравию.
Литературоведение занимается жизнью великого человека, предполагая, что существует связь между жизнью этого человека и его делом. Это методологически определяющее положение связано с представлением об истории, по которому жизнь и деятельность человека обусловлены социальным и историческим воздействием. Иногда это дает возможность понять, почему люди, которые вошли в историю как создатели очень хороших книг, сыгравших важную роль в жизни человеческого общества, не всегда удовлетворяли даже умеренным условиям нравственных кондиций.
В плохом литературоведении это вызывало недоумение и наспех называлось "противоречиями". То, что главным были книги этих людей, а не то, что они делали в перерыв, не давало решительно никаких оснований замалчивать сделанное в перерыв или утверждать, что вообще никакого перерыва не было, а была только одна поэзия. Отступавшие под ударами большой литературы блюстители благонравия вынуждены были со вздохом признаваться: "Да, Бомарше давал взятки. Ну и что же? Это не мешало ему..." То, что "не мешало", никто не проверял. Что мешает и что не мешает художнику с тем, что он делает как художник, у таких писателей и исследователей не связывается. Научное литературоведение ищет связи между человеком, временем и произведением, между пустившимся в финансовые спекуляции Бомарше, взятками, которые он давал жене судьи г-же Гезман, четырьмя разоблачительными "Мемуарами" и художественным произведением "Женитьба Фигаро".
Исторический деятель может быть понят только в реальной истории, влияние которой распространяется на все его социально-психическое восприятие. Но в истории действуют разнонаправленные и разнокачественные силы, которые вызывают иногда даже у одних и тех же людей и высокое деяние и низкий поступок. Для потомков равенство "хороший писатель - хороший человек" казалось само собой разумеющимся. Бывало же это, увы, не всегда так, и тогда возникали попытки перечеркнуть равенство. Тынянов по опыту своих более ранних вещей знал, что все это не просто. Нужен был новый аспект, иной характер вопроса. Ответ был до сих пор неопределенен или неверен, потому что был неправильно поставлен вопрос. Тынянов не соглашался ни с равенством, ни с перечеркиванием его. Он считал, что задача литературоведе-ния заключается в том, чтобы объяснить художественное произведение, и если для этого нужно изучать, почему Бомарше дал взятку или почему Пушкин написал Соболевскому крайне безнравственное письмо, то изучать надо и не следует бояться
Но иногда испуг перед красивостями приводил к тому, что Тынянов едва ли не намеренно искажал хотя и традиционные, но правильные представления. Так случилось с историей литературных отношений конца 20-х годов, когда, стараясь доказать преувеличенную роль сентиментализма, Тынянов вдруг начинает настаивать на том, что Пушкин был ближе к архаистам, чем к кругу Карамзина. Боязнь красивостей и благонравия вызывает ряд парадоксальных восстановлений в нравах и не менее парадоксальных осуждений. Так нелюбовь к традиционным представлениям приводит к тому, что встреча Василия Львовича с Херасковым, о котором принято говорить с улыбкой, кончается у Тынянова моральной победой Хераскова над сентименталистом Василием Львовичем. Реабилитация Хераскова и понадобилась, только чтобы посрамить сентименталиста, а вовсе не потому, что Тынянов считает Хераскова заслуживающим ее.
Самого Пушкина Тынянов чаще всего подает намеренно сниженным. Иногда это касается портрета, иногда поступка, иногда проскальзывает в авторской оценке. Первая прямая характеристика Пушкина начинается в тоне, мало имеющем общего с акафистом и манерой, в какой писались книжки серии "Жизнь знаменитых мальчиков": "...он был тяжел, неповорот-лив... У него была неопределенная сосредоточенность взгляда, медленность в движениях... Детей, товарищей игр, не запоминал... У него появились дурные привычки...", "...ничего любезного не было в его лице". Это сделано, несомненно, из боязни превратить героя в сусального ангела. За всем этим сквозит определенная тема. Это тема гадкого утенка. Тынянов раскрывает не свое отношение к Пушкину, а отношение окружающих. В мелочной, суетной, недоброй семье, в казенном Царскосельском лицее, в окружении враждебных людей он был гадким утенком.
Тынянов не терпит ни чинного благонравия, ни его родных и любимых сестер - красивостей. Лебеди у него плавают "в канаве", "старые и грязные". "Над прудами в хижинах зимовали лебеди - в каждой хижине пара супругов: на сухой камышовой подстилке, зарывшись носом в перья подруги, лежал старый лебедь и, чуя их приближение, шипел и глухо бормотал сквозь сон - сонный грязный Зевес, который из-за своей Леды принужден был дрогнуть зимою в шалаше". "Дворец Разумовского на сей раз показался Александру сырым, неконченым зданием, вовсе не таким великолепным..." Представление читателю лицеистов происходит совсем не так, как это было в "Кюхле". В "Пушкине" вместо приемной министра, как это было в первом романе, - бедная квартира директора. У министра промелькнули лишь несколько человек и ушли, не задержавшись. В квартире же директора происходит следующее: "Просторная комната поразила его наготою... За высокой английской конторкой стоял бородатый мужик в поддевке и записывал мерку. Трое или четверо кандидатов стояли в одном белье посреди комнаты. Александр остановился в нерешительности, стыдясь своего белья, чиненного Ариною. Однако и у товарищей было не лучше... Все присматривались друг к другу, как рекруты, которым забрили лбы. Бородатый мужик совещался с экономом о прикладе". История у Тынянова выглядит не очень парадно, не очень нарядно. Для того чтобы понять исторического деятеля и историческое событие, Тынянову необходимы реальные вещи, оставленные деятелем или событием. Иначе он не верит в историю. "Счет - счет гостиницы, в которой стоял Генрих в Каноссе: постель - столько-то, вино - столько-то... Хлеб - столько-то. Вы слышите? Вино! Он пил вино! Все представляли себе вино. Он стоял в гостинице. Представляли гостиницу. В факт верили. Он не пал, он стоял в гостинице и пил вино, Каносса была, Каносса была сделкой, факт вошел в сознание"*. Для Тынянова событие начинает существовать, лишь когда оно из "явления" превращается в предмет. Расчистка от красивых вещей, загораживающих подступы к историческому деятелю, была в то время одной из важнейших проблем исторического романа. Но сложность проблемы определяется не тем, сколь много удастся преуспеть в разоблачениях, а тем, чему эти разоблачения служат. Новое в последнем романе Тынянова было не столько в том, что красивые вещи были убраны с дороги и вместо благовоспитанного мальчика появился мальчик со слабостями и некрасивым лицом. Новое было в том, что Тынянов написал не отдельно Пушкина в жизни и отдельно Пушкина в литературе, а сумел показать единство жизни и труда поэта. Поэтический труд стал биографическим фактом.
Для Тынянова, разумеется, важно не развенчание во что бы то ни стало, не срывание одежд, не желание убедить других в том, что король гол, а опровержение неверной традиции, которая дальше добрых намерений не идет. Дело именно в опровержении плохо проверенных мнений, а вовсе не в разоблачениях. Поэтому у Тынянова столь же часты опровержения застоявшихся незаслуженно плохих представлений о событиях и людях, как и опровержения незаслуженно хороших. Таким опровержением незаслуженно плохого мнения о Пушкине были статья "Безыменная любовь" и история его взаимоотношений с Катериной Андреевной Карамзиной в романе. "В книге о живом Пушкине не будет места и легендам о нем как светском льве, как о ветреном любовнике, цинично относившемся к женщинам. Тынянов восстает против этой общепринятой версии"**, - пересказывает репортер выступление писателя.