Юрод
Шрифт:
– Ты, козел! Где расстегиваешься?!
– захлебнулся от тяжкого гнева милиционер.
– Я к вам! К вам я! Скажу - что вижу! А вижу... Вижу тьму адскую! И город пылающий над ней!
Серов, растопырив руки, качнулся навстречу милиционеру.
– Ах, рвань ты болотная! Сейчас в отделении поговорим!.. Сейчас... Сей... А ну, пошел отсюда!
– вдруг передумал вести Серова в отделение милиционер.
– Пошел, кому говорят!
– милиционер выставил перед собой дубинку и, тыкая ею, будто горячей головешкой, погнал Серова от ухоженного кладбища, от веселой мордашки,
Серов скрипнул зубами, вдруг почувствовал холод босыми, в носочках тонких, ступнями и пошкандыбал, а потом и побежал вверх, вверх вдоль кладбищенской красной стены. На бегу он оглянулся и с тоскою мутной отметил: милиционер за ним не идет, а, дохло лыбясь, говорит что-то в мыльницу с антенной, в рацию. Добежав до конца кладбищенской стены, Серов остановился, отдышался. Голоса не звучали, милиционер остался далеко позади, внизу. Теперь было два пути: снова в город или...
"Надо в монастырь, в церковь! Спрятаться там, затаиться, отсидеться... Может, там тоже экран?.." Монастырь выглядел явно победней и позаброшенней парадно-зеркального кладбища.
Серов еще раз огляделся и тут же увидел, как со стороны метро "Спортивная" выскочила и ткнулась туповато в кустики, шагах в сорока от него, машина скорой помощи> . Из машины выпрыгнул Хосяк в сером, накинутом поверх докторского халата плаще, за Хосяком, безумно скалясь, то вскидывая вверх, то роняя вниз коричневую свою лапку, соскочил наземь сгорбленный Академ. Разум бедного Ноя Яновича дал, видно, опять какой-то сбой, он бежал за Хосяком как собачка, пытался заглянуть своему мучителю в глаза; дергал его иногда за край длинной одежды, что-то лепетал...
– Дима! Дим! Стой! Погодь!
– крикнул Хосяк.
Серов тут же скользнул в монастырские ворота. Краем глаза он успел зацепить приоткрывшую дверь кабины Калерию, ее безумно и хищно расширившиеся ноздри, ее распущенные, отлетевшие назад и в стороны волосы...
*** Следователем Гансликом от оперативника Клейцова было получено донесение: утром объект появился наконец-то в Отрадном. Но, видимо, заметив наружное наблюдение, входить в свою квартиру не стал. Теперь путает следы, пытается от наружного наблюдения уйти. Безостановочно снует по городу, выезжал в ближнее Подмосковье.
Объект, по словам Клейцова, был хитрым, опасным, ушлым.
Следователь Ганслик поручил оперативнику Клейцову наблюдение продолжить, а сам, торжествуя, вытрубливая из своих толстеньких щек победные звуки, связался с заместителем окружного прокурора Землянушиной и добился от нее того, чего давно не добивался: добился не только разрешения на наружное наблюдение, которое им было давно возобновлено самочинно, но и на превентивное задержание - в случае необходимости - подозреваемого.
Уже ближе к вечеру Гансликом было получено новое сообщение: в районе Новодевичьего объекту удалось уйти. Ведущий наблюдение высказал предположение:
объект скрылся на кладбище. В наглом, особо дерзком этом поступке наблюдавший усматривал прелюдию к какой-то политической выходке, акции...
Ганслик снова надул свои толстые щечки, но
*** Калерия, тоже накинувшая поверх халата какую-то куртку, догнала Хосяка почти в воротах. Хосяк нервно полуобернулся к ней:
– Говорил тебе! Не годится он! Не такой человек в Москве нам нужен... Подставила ты меня, лапа, подставила... Ну да теперь все... Тебе он, ясное дело, уже не подчинится, куда надо не пойдет...
– Давай еще попробуем... Последний раз...
– На тебе лица нет. Еще несколько "вызовов" - сама в ящик сыграешь!
– Сиграет, сиграет...
– веселился и подпрыгивал рядом Академ.
– Настрой птицу, уходим. Петьку с той стороны подберем...
– не обращая внимания на маленькую обезьянку, тихо прозвенел Хосяк.
– А листки?
– Листки Полкаш возьмет. В квартире пошурует. Найдет. Уничтожит. Потом машиной займется. А через сутки... Ты ведь дала ему попить, лапа?
– А то как!
– голос Калерии из носового стал гнусавым, резким.
– Ладно! Чему быть - того не миновать!
Она развернулась, быстро побежала к машине и вернулась из нее с объемным, в форме куба фельдшерским чемоданчиком. Тут же, в темном створе ворот Калерия крышку чемоданчика откинула.
– Пеца-пеца-пец! Клюнь бяку, клюнь!
– коротко обласкав птицу, зашептала она дерзкими, готовыми брызнуть черновишневым соком губами петуху прямо в гребень.
Калерия пошептала что-то еще, и петух, худой, огромный, цыпастый, странно напоминающий повадкой и статью Хосяка, белькочущий носовым гнусавым голоском, как Калерия, угловато вылез из чемоданчика, неспешно расправил примятые перья и, пьяновато подволакивая затекшие в тесноте ноги, поковылял в монастырский двор.
*** Сержант Тебеньков, предупрежденный по рации напарником о каком-то пьяном бомже, снимающем прилюдно штаны, из кельи монастыря вышел во двор.
Вдалеке просеменила монашка. За ней - другая. Долго никого не было. Затем вошел степенно в ворота поздний посетитель с бородкой и в новом фиолетовом плаще, в тапочках модного телесного цвета. Все было спокойно.
"Чего это Синяков горячку порет? Не похоже на него. Затосковал он у себя на кладбище... Да и как тут не тосковать: покойнички кругом грустные, а вот родственнички у них веселые..." Вдруг Тебеньков увидел вбежавшего в монастырский двор черного огромного, худого, как жердь, и угловатого, как журавль, с оплечьем седым петуха.
Петух бежал словно пьяный, бежал как нанюхавшийся наркоты. Его шатало из стороны в сторону. Он спотыкался, как заведенная кем-то игрушка с чуть подпорченным, а может, уже и вовсе барахлящим механизмом. Петух то приостанавливался, то вновь припускал трусцой, взметывал гребень кверху, тихонько клекотал, даже как бы подсмеивался в отвисшую до земли бороду, потом, как плохой танцор, явно издеваясь, явно передразнивая кого-то, взлетал на вершок-другой от земли, сучил в воздухе ногами. Вдруг петух на мгновение в полете замер, да так и остался висеть над землей, словно окаменевший.