Юродивая

Крюкова Елена Николаевна

Она ела. Он колдовал над приборами. Когда за окнами снова замелькало и засвистело, он выпустил из рук рычаги и кнопки и повернулся к ней.

— Куда едем-то?.. В Армагеддон, небось?.. А там, знаешь, сильно стреляют… Несдобровать тебе…

— Сейчас везде стреляют, — улыбнулась Ксения, откусила от помидорины. — Я о пулях не думаю. Помереть — это не штука.

— А что — штука?.. — Машинист подошел к ней, трясясь и падая, нашел беспалой рукой ее руку и сжал до хруста, до кости.

— Штука — жить, — строго сказала Ксения и поглядела ему в глаза, стремясь на дне их увидеть душу.

Он обнял ее. Вклеился ртом в ее рот. Их языки сплетались и расплетались. Он грубо задрал ей мешок. Так стояли они. Их раскачивал поезд. Они играли языками. Их чресла пылали. Он думал, что она дурочка, она знала. Если бы она захотела, она бы протянула руки, и он упал бы на колени

перед ней, умоляя, плача, хватая жаркий воздух руками. Сила. Что такое сила? Ты имеешь силу, и ты не должен трясти ею на ветру, как тряпкой. Сила в тебе. Сила в том, что ты удерживаешь ее глубоко в себе, не выказывая людям на всяком шагу, не кидая свиньям под ноги. Этот человек думает, что ты дурочка. Он хочет взять тебя. Съесть на ходу, зажевать, как смалец. Как помидорный зад. Соленый огурец. Дай ему это сделать. Пусть он на минуту поверит, что он голоден, а вот теперь уже сыт. И плюнет огрызок в отпахнутое стекло, мчась вперед, хохоча, подбрасывая уголь в топку, покрываясь до ушей гарью и сажей.

Маленькое движение. Нежное. Совсем незаметное. Ласковое шевеление сплетенных на затылке пальцев? Сжатие нежного теплого кольца вокруг грубого и резкого копья? Он не знал. Дыхание его пресеклось. Шальная пуля ударила в окно, круги и стрелы пошли но твердому стеклу, как по воде от кинутого камня. Почему пуля не попала в твой затылок?.. Потому что я знаю волшебное слово. Это ты мне его сейчас шепнула?.. Мне нельзя говорить, ибо твой рот охватывает и обнимает мой. Я немая. Ты же думал, что я дурочка, уличная корзинка. А теперь?

Когда пуля брякнула о стекло, в нем все оборвалось. Он брал приблудную овечку, а вышло, что он застрял в ней занозой. Не вытащишь. Он не на шутку испугался. Дернулся.

— У меня жена, дети!.. А ты… такая… да я теперь… обдумаюсь о тебе… жить не смогу…

— Сможешь, — сказала Ксения, отрываясь от его губ и снова крепко целуя его. — В этом вся и штука. Как ты любишь… что, кого ты любишь… изменяешь ли себе… прилепляешься ли к жизни, к миру сбоку, как рыба прилипала, или живешь сам, достойно, смело… радуясь небу, Богу, Солнцу… сердцу своему…

— Ну, пусти же меня… ну, пусти…

— Нет, это ты меня пусти… Ты же не отрываешься от меня… Ты вжимаешься в меня все сильнее… А мне на другом разъезде сходить… Иначе я в Армагеддон не попаду…

— Да я тебя в Армагеддон сам довезу!.. Сейчас… на иные рельсы перейду… все порушу… сам, как захочу, поезд поведу…

— А люди?.. А другие люди?.. Ты же их везешь… Им — в другие места надо… Они заплачут, закричат… Ты обманешь их… Разве ты так жесток?..

Они не разнимали рук, губ. Так стояли в темноте паровозной каморки, шептались рот в рот. Поезд летел. Летели рыжие косы берез за окном. Летел снег. Саваном укрывал усопшую землю.

— А разве я не могу сам выбрать себе жизнь?..

— …сломать все ради уличной побирушки?..

— Ты не побирушка… ты…

Огни летели. Они так стояли, обнявшись.

Машинист, не выпуская Ксению, прижимая к груди, выбросил руку назад, пошарил пальцами, вслепую нашел нужный рычаг, нажал с силой, потянул вниз, повернул.

— Все, — прошептал, обдавая ее лицо горячим табачным и винным дыханием. — Мужик я или не мужик. Я повернул. Все. Мы едем на твой Армагеддон. Вокзальные крысы меня загрызут. Не быть мне больше машинистом. Мы можем нарваться. Разбиться. Если я разобьюсь, похорони меня… слышишь… в Сибири, на берегу Байкала. Я там родился. Там красота. Не то, что в этом твоем каменном мешке, куда ты так стремишься. А еще лучше разбиться вместе.

Ксения прижала его сивую, перепачканную мазутом голову к своей щеке. Стрелка повернута. Синий свет горит. Они на всех парах мчат туда, куда ей надо позарез, и она уже ничего не сможет сделать. Значит, это судьба. Так было задумано. И сделано.

Снова снаружи застреляли. Пули изрешетили деревянную стену, вклепывались в тусклый металл. На пол сыпались осколки стекла. За время одного вздоха стрелявшие остались далеко позади, и поезд мчался, прорезая железной мордой толщу пространства, море темной, усеянной слезами, как алмазами, людской жизни.

Ксения и машинист стояли, сплетясь.

Нож разрежет их завтра. Завтра их распотрошат на пустой железной тарелке вокзалов, городов, площадей. Посыплют перцем пыли, польют маслом дождей, сахаром снегов завалят. Блюдо подано, о Господь. Вкусно ли? Сладко ли?..

А сегодня лепись, тесто, катайся в комок. Нет ничего слаще дорожного пирога. Его Ксения всю жизнь ела. Так поешь и сейчас. Ешь, пока рот свеж, завянет — сам не заглянет.

Так Ксения

шла и ехала, ехала и шла, и брела, и спотыкалась, и заводила знакомства с простыми людьми; простые люди то смеялись над женщиной, одетой в ободранный мешок и солдатскую гимнастерку, то жалели, подавая пирожок и луковку, то пытались усесться с ней в тепле у магазинного ли, вокзального порога и разговориться: откуда, мол, и куда бредешь, и как горят в белом снегу, на белой зиме следы твоей былой красоты!.. эта синь глаз, эта гордая стать… ограбили тебя, что ли, девушка?.. да не девушка она, видишь, полголовы седой, а уж из рук в руки она походила, это точно, больно уж на виду лежит черствый кусок, тут и соблазняться не надо, — и она слушала жадно речи простых людей, родных до боли, до головокруженья: как вырыли картошку, а мороз прихватил, клубни и померзли, а сладкую да гнилую не продашь, да и Война идет, все грузовики угнали, все шоферье с мест повыдергивали, а пули-то к супе не сваришь, детям есть надо, — как дочку замуж выдавали, а жениха-то на Зимнюю Войну — раз! — и сдернули в ту же ночь, с брачного ложа, вот только дверь за молодым закрыли, тут и нагрянули эти, на машине, забирать, мы как заколотили им туда, в спаленку-то, а молодая как закричит, а муженька заставили быстренько одеться, всунули в железный кузов и увезли, на бойню, на смертушку… а-а-а-ай!.. — как сосед соседа убил, да у себя в огороде и зарыл, а соседям сказал, что убитый похоронку получил с Зимней Войны, и там, дескать, в похоронке-то, прописано, что сын у соседа на передовой погиб… и вроде как он не смог смерть сына пережить, разрыв сердца случился… а на огороде потом нашли и заступ, и штырь железный, и труп под землей, отрыли, судили… а ему что!.. как с гуся вода!.. сейчас столько на Войне народу умирает, что не до такой маленькой, глухой смертишки… — как лук сажать, как яблоки в мешках таскать, ватниками прокладывая, чтоб бочки не помялись; и слушала Ксения речи простого народа, пригорюнившись, сидела, и слезы текли у нее по щекам: вот оно страдание, вот она любовь, вот она жизнь настоящая и смерть неподдельная. Но ведь и ее жизнь была настоящая, и ее смерть была неподдельная; зачем они шли чередой, как в видениях, и зачем она никогда не просыпалась?

Неправда. Бодра она была. Весела, как никогда. Собрана в крепкий кулак. Все ее жилистое, длинное тело боролось и подбиралось. Втягивался голодный живот. Вихрились за спиной косы. Там, где когда-то были крылья, под лопатками, болело и ныло. Она усмехалась. Крылья, крылья. Паруса корабля. Если доведется еще раз обрести их и подняться в небо, она не прогадает. Она разобьется так, как хочет — принародно, прилюдно, с большой высоты упадет, разлетится в красные осколки.

Подъезды к безумному граду. Надолбы и рвы. Железные рельсы, обломки досок вскинуты к небу, как черные руки. Стреляют всюду. Везде. Как ее пуля щадит, она не понимает. Гранаты разрываются под носом. Крики: «Ложись!..» Она ложится — лицом в снег, лицом в грязь. Рядом с ней снарядом убивает старуху, несущую на спине мешок с картошкой — для голодных внуков, запрятанных в подвале. Ксения видит, как замолкает ввалившийся рот, шептавший последнюю молитву, как размыкаются руки, намертво вцепившиеся в собранную пучком холстину. Картошка рассыпается по снегу. Земляные клубни, как комья мерзлой земли, лежат у морщинистого старухиного лица. Ксения подползает, закрывает ей глаза. Не воскресить, ибо она отжила свое, и снаряд только исполнил последний срок.

На ходу она вскакивает в вагон. Армагеддон близко. Может, час езды. Может два. Солдаты в черных формах трясут оружием перед ее лицом. «Документы!.. Быстро!..» Она разводит руками. Дула упираются ей в бок, в ребро, под лопатку. «Нет допуска!.. Обратно!.. Не сметь!..» Они выталкивают ее из вагона, и люди с пустыми, серыми, усталыми лицами равнодушно глядят, как солдаты выпихивают из поезда, забросанного окурками, огрызками яблок, семечной шелухой то ли девчонку, то ли бабенку, то ли старушку, худую и долговязую, одетую в грубо сшитую рогожу с дырой для головы и в пятнистую гимнастерку. «А гимнастерку-то отдай!.. Украла с трупа небось! Не твоя!..» Они сдергивают гимнастерку с плеч Ксении, толкают ее дулами, прикладами и штыками в спину; иди, иди живо, сучка. Ах, не идешь?!.. Упираешься?!.. Стерва… Один из солдат оскаливается и стреляет в воздух. Люди закрывают уши руками от грохота, прячут головы в колени. Истошно визжит ребенок. Ксения разлепляет губы: «Мне добраться надо. Надо. Или — убивайте сейчас». Прямо на нее глядит лицо солдата. Какое знакомое. Веснушки. Нос толстоват. Ясные глаза. Вот только оскал злобен и нищ. Кто же тебя искалечил, парень? Кто перехватил тебе удавкой глотку?