Юродивая

Крюкова Елена Николаевна

Задыхаюсь. Задыхаюсь! Скорей умертви меня! Я больше не могу! Заверни меня в звездный кокон! Зарежь меня ножом! У тебя много ножей! Они все острые. Я умру мгновенно. Прошу тебя. Смилуйся…

Не умирай. Живи!

Звездный Бык Оваа, перестав мотать огромной головой, еще долго не сбрасывал их со своих рогов, и они спали, одна лежа, другая, — сидя, на его широколобой курчавой голове с ритуальным кольцом в носу. Сила их была выпита Священным Быком, и вместо силы пришла нежность. Нежность растекалась маслом и соком брусники, таяла на языке, лилась меж грудей.

«Хочешь совершить прыжок во Время?.. Сделать свое первое настоящее камлание?..»

«Хочу. Только вместе с тобой».

Они обнялись крепче, раскачались во тьме, как два маятника, и прыгнули.

ПРОКИМЕН КСЕНИИ О СТЕПНЫХ ПРЕДКАХ СВОИХ

…Я стояла у бурлящего котла.

Варилось варево. Я помешивала варево палкой. Это была я. Лошади из табуна подходили, засматривали в дымный котел. Я ходила меж лошадей и заплетала им хвосты. Отец сидел у костра на кошме. Он обтачивал древко копья. Мать спала животом кверху, к звездам. Она была беременна. Нога матери упиралась в колесо телеги. Дети тихо играли в игрушки из рыбьих костей. Внезапно налетели воины, как вихрь. Они сметали нас с ладони земли. Частокол копий обрушился. Отец упал головой в костер, опрокинул котел с варевом. Я закричала страшно. Мать волокли за руки, воин целил копье ей в живот. Копье, которое ладил отец. Бритый воин на коне, с обвислыми усами, полоснул меня толстой плетью. Шрам пролег от уха, через глаз и рот, наискось, пометив плечо и грудь, до паха. Я упала рядом с отцом. И тут я увидела.

…эта тень дрожала длинная, как стрела. Это и была стрела. Я лишь не видела ее. Я знала, что она смертоносна. Я могла бы обернуть голову и поглядеть, кто стреляет. Но невидимая рука сжала мою голову, не давая мне обернуться. Шею сковало морозом. Тетива зазвенела. Тонкая крепкая тетива, запевшая, как струна. Как голос шаманки: оле хо ра. Это стрелял отец. Тень из черной сделалась золотой. Стрела ушла вдаль. Как он мог послать стрелу, когда он лежал, убитый, уткнувшись лбом в угли дотлевающего костра? Я не видела ни стрелы, ни того, кто стрелял. Я знала лишь: это Тень Стрелы Отца, я видела ее, стрелу, что посылают из прошлого в будущее.

Отец послал ее прямо через мое настоящее сердце, и потому я не чувствовала боли. Тень Стрелы Отца боли не причиняла. Кочевые люди на конях растворились в ночной степи. Мать моя, медный перевернутый казан, лежащий под звездами днищем кверху. Варево все вытекло из тебя. Ты родила не человека, а стрелу; и вот она, послана, летит, и я в ином времени узнала ее.

И кто так крепко обнимает меня, с силой и нежностью прижимает к себе? Это мальчик ли становища, с которым я целовалась, как со взрослым, накрывшись кошмой, и мы лежали друг на друге, как большие, и он, жеребенок, тыкался мне в губы лохматой головой, жаром голого под Солнцем лба? Это женщина. Она охраняем меня. Я забыла, как ее зовут. Откуда я знаю ее? Я знаю ее запах — выделанной овечьей кожи, замши — и ее улыбку; она льется, как масло из горных цветов. Стрела уходит во Время, стрела пронзает Время, и мне становится больно, это боль и счастье — жить сразу во всех временах, и я слышу голос женщины, меня спрашивают: «Ты можешь уже бегать среди звезд одна?..» — «Да, могу», — отвечаю, хотя не верю, что везде пройду. «Куда ты хочешь пойти во Время… одна?» Как, уже одна… не отпускай мою руку, Сульфа…

Одна, совсем одна.

Тебя отправят далеко. Тебя вселят сейчас в тело, в котором ты жила последний раз до нынешнего рождения; в нем ты мечтала родиться, и вот ты родилась в нем. Сожми зубы, тебя сейчас привяжут к дереву, и стрела вопьется тебе под ребро, там, где сердце. Забудь отца своего. Забудь матерь свою. Прилепись к Богу своему.

Держись, Ксения. Сплети руки за стволом дерева. Стрела летит, и ты летишь за ней и вместе с ней, становясь раной от нее, кровью от нее, ее оперением, ее жертвой, ее временем, ее безвременьем, ее светом, ее тенью.

КОНДАК КСЕНИИ ВО СЛАВУ СВ. ФЕОДОСИИ БОЯРЫНИ, ЕЮ ЖЕ КСЕНИИ ПРЕБЫТЬ ДОВЕЛОСЬ

Ах, снег!.. Снег, голуба, липнет бирюзою — к перстам. Толпа валит; шапчонки куничьи, мерлушковые, овечьи, лица на морозе — кровь с молоком, а ты, Дарьица, молоко-то от стельной коровы взяла?.. да утомилась, снег вон льет белее молока, токмо ведра подставляй. Розвальни текут по снегу да текут, полоз скрипит, солома торчит из саней дьявольской растрепой. Санный путь голубой, да прямо к черной яме. Напытали — вволюшку! И на дыбе воздымали, и угли под пятками раздували, и крючья под ребра всаживали, и еще всего удумывали — живому сердцу рассказа про то не снесть, даром что все на шкуре живой отпечатано. Везите меня, сани!.. Милые розвальни!.. А ты, толпа, стой по обе стороны дороги да гляди. Этого больше ты, толпа, не увидишь во веки веков, аминь.

Что вы, родные мои, такие хорошие?!.. Не нагляжусь на вас. Это оттого, что меня на смертушку везут. А смертушка-то прозывается,

оказывается, бабьим именем. Я и не знала про то. Она прозывается где как: Глафирой, Ксенией, Федосьей… и платок у ней на голове, старушечий такой, с длинными белыми заячими ушами. А меня нарядили в черное. Я живую черноту неба любила. Ночку темную. Над холмами, полями, над заснеженными баньками. Учитель, протопоп, меня в баньку с собой водил. Он был чист предо мной. Он был нагой, как Иоанн Предтеча; насбирает веток с пихты, для веника, и бьет меня тем веником, приговаривает: «Пихтушка, умница, веточек дала мне для Федосьюшки, для Ксеньюшки моей». — «Так я Федосья или там Ксенья, — спрашиваю я его, пытаю ласково, — уж не заговариваешься ль ты, отец?..» — «Какое заговориться!.. — он мне в ответ, — и тебя так же в санях повезут, как ее, и тебя в ямину кромешную бросят, как ее; они тебе куска хлеба не дадут, горбушки в яму не сбросят, будут ждать, псы и псицы, когда ты голодной мукой изойдешь». А сам хлещем меня колючим веником по плечам, по грудям, по спине, и волит на полок ложиться, руки-ноги раскидывать, и пару поддает, и нежит меня, и напевает от радости старую песню, а сам не тронет меня, щадит, в святости моему нагому и розовому телу поклоняется, приравнивая его к душе. Телесная услада свята; душевный покой — Божье хранение. «Лишь бы ты была жива, радостна и здорова», — нежно мне шепчет сквозь клубящийся пар на ушко, и я ему благодарна за заботу неземную. Так обращаются друг с другом ангелы на небесах, а люди на земле так не могут. Отец! Учитель!.. Я тоже желала б стать ангелом. Буду при тебе Ангелицей, когда покинешь мир грешный. Буду тебе там, в небесной баньке, спину сутулую парить, ноги мыть, воду эту пить. Помнишь, как Исус, Учитель наш Предвечный, апостолам своим ноги омывал?!..

— Пади!.. Пади вон с путя-дороги, не вишь, што ль, — боярыню везут!..

— Ишь, вся в черном, как монашка… Шеки ввалились…

— Посля дыбы ты бы как хотела, фря?!.. Чтобы лико было как яблочко наливное?!

— Я ж баял — комета на небе, комета хвостатая… раззор и запустение она принесет, глад, мор, землетряс, звезды будут дрожа, с зенита в снег сыпаться…

— Бросьте ей хлеба!.. На лютую смерть ведь везут!.. Как зверя!.. В яму!..

— Тише… тс-с-с-с!.. благослови-ко ее, Дунюшка…

— Матушка, Федосья, Господь с тобой…

— Да не Федосья она: Ксенья!..

— Имечко христьянское, да все мы во Христа крестились…

Будут ли они меня еще пытать?!.. Испытали уж… Кости им мои дались; кости, да кожа, да мясо. Плоть грешная, Я смотрела им в лица, когда они надо мной наклонялись, с клещами да со щипцами раскаленными. Лица как лица, обычные такие. Скушные. Один говорит, в разгар самых мучительств: «Ох, Федька, я штой-то есть хочу». И слюну в себя втягивает. Мне через муку смешно стало. Это ж до какой каменюки сердчишко себе обтесать людскими страданиями надо. Я ему говорю: возьми, милый человек, у меня в кармане шубы, что ты с меня стащил перед пыткою, в складках меха, кусок кулебяки завалялся, сейчас время не постное, вкуси, она с мясом. И улыбнулась. А тут гореленьким мясцом как запахло, стопы мне, висящей на дыбе, подпалили. Они аж побелели все. «Вот песья дочь! — кричат. — Еще издевается!» Этот, оголодавший, под ноги мне плюнул. «Вы все с Исуса образ свой берете, гордыней одержимые, все тщитесь на Него походить, да подобие ваше бестолково, этим святости не заработаешь, — зло огрызнулся и ремень дыбы, чтобы вывернулись наружу мои суставы, круче дернул. — Ну, воззови!.. Воззови, как Он воззвал!.. Повтори Его плач, упорница!.. Бесовство — гордыня твоя, и лицедейство — упрямство твое…» Я сознание утеряла.

Очнулась — мне лицо сестра моя тряпицей, смоченной в уксусе, отирает. «Оцет, — шепчу я с улыбкой, — оцет поднесли. Значит, я уже на Голгофе. Здесь, здесь, где меня мучили, храм поставьте…» И опять в бред красный опрокинулась.

Почему нет Голгофской церкви?! Слухи ходят — есть на далеком Севере. На островах, где когда-то Иоанн Богослов жил. Скрывался от злоязычного мира. Рыбою питался. Я б те острова посетила. Гадальщица Марфа поведала, что мне назначено их посетить в жизни иной.

Знаю, позорно и смутно гадать; против Исуса это; но кому не охота прознать малую кроху судьбины своей?!.. Вот так и делаем шаг к Дьяволу… так потакаем ему. А он, Денница, и рад. Он всегда рядом с нами. Здесь. То по правую руку. То по левую. Ждет. Улучает минуту. Бог дал всем жизнь и глядит на нее, на всякую неприметную жизнешку, не встревает: дает свободу, запоминает все содеянное. Мы под призором, под Оком Недреманым. Но наши, наши-то очи смежаются, слипаются… дремлют… и сатана тут как тут… Сгинь. Изыди. Не твоя. Не твоя.