Юровские тетради

Абатуров Константин Иванович

Для каждой книжки Алексей сделал обложку, клейстером подклеил к корешкам разрозненные листки.

Книгу он брал в руки, как великую драгоценность. Большие с грустинкой глаза его теплели, загорались. Книгам он никогда не изменял. Как ни уставал на сенокосе ли, на полевой ли работе, а вечером все равно поднимался на чердак к своему столу и просиживал там не один час. Только когда уходил к учителю, угол чердака пустовал. Мать все ахала да охала, куда деваются у нее свечки, которые приносила после обеден из церкви. А свечки эти сгорали в Алексеевом уголке…

Мы осторожно поднялись по лесенке на чердак. Смотрим — Алексей склонился над

каким-то томиком и читает полушепотом:

В твою светлицу, друг мой нежный, Я прихожу в последний раз.

Несколько строк прочел про себя, затем опять вслух:

Не жди меня средь ночи темной, До первых утренних лучей Не жги свечей.

После этого он поспешно начал укладывать книги в мешок.

— Уйду! Михаил Степаныч пустит. К нему!

— Что ты задумал, братик? — встревожились мы, спросив разом.

Застигнутый врасплох, Алексей вздрогнул. Одна книжка выпала у него из рук и рассыпалась.

— А-а, из-за вас… Такую дорогую… — чуть не заплакал он, наклоняясь к разлетевшимся по чердаку листкам.

Мы тоже принялись собирать листки. Вместе с другими я поднял и тот, который только что читал Алексей. Я пробежал последние слова стихотворения, юркий Митя, подсунув под мою руку голову, по слогам составил подпись: Пы-уш-кы-ин. Я знал несколько пушкинских стихов, попросил брата дать мне и это выучить.

— Это не для тебя, — отобрал он листок.

До сих пор Алексей не держал от нас в секрете ни одной книжки. Если мне давал читать, то остальную «троицу» тащил на чердак и сам читал ей сказку за сказкой. И про мертвую царевну, и о попе и работнике Балде, и про царя Салтана, его славного сына, плававшего в бочке по морю-океану. Митя после все приглядывал бочку, чтобы по примеру царского салтановского сынка поплавать в ней хотя бы по Шаче, раз близко от нашего Юрова нет моря.

Он же, Алексей, учил «троицу» и писать. Одно мешало: не было бумаги.

Вместе с нами бегал на Шачу купаться. Плавал он получше каждого, даже Никола Кузнецов, наш заводила, удивленно таращил глаза, когда Алексей ныром проходил от берега до берега. Только не питал Алексей пристрастия к рыбалке.

— Несерьезное это дело! — говорил нам.

Да, был он очень серьезным, и таким мы любили его. А вот сейчас, вырвав листок, он показался мне непохожим на самого себя.

— Пожалел? — спросил я.

— Сказал не для тебя — и все! — И стал гнать нас.

Но мы не уходили. Тогда он сам, вскинув на плечо мешок с книжками, пошел вон. Пришлось уступить ему лестницу. Спустившись на несколько ступенек, он обернулся:

— Смотрите, никому ни гугу! Я к Михаилу Степанычу.

— А мама велела тебе идти обедать, — сказал Митя.

— Не умру и без обеда, — буркнул Алексей.

Чтобы не заметила мать, вышел он через двор.

На другой день мать отправилась к учителю. Она кипела, грозя как следует наказать скрывавшегося у него вышедшего из подчинения сынка и заодно «посовестить и очкастого». Но, как и накануне, на дверях висел замок.

Вечером учитель сам зашел к нам и сказал, чтобы никто не беспокоился об Алексее — он благополучно проводил его до железнодорожной станции, посадил в поезд, и теперь будущий рабфаковец находится на пути в губернский

город.

Мать вперилась недобрым взглядом в дрябловатое, с отвисшими щеками лицо учителя, силясь что-то сказать ему, а может, и выругать, но не могла вымолвить ни слова.

Отец подошел к ней, тронул за плечо.

— Ничего, ничего, мать…

Потом вместе с учителем вышел на крыльцо. Там придержал его за руку, спросил:

— Как же он без денег?..

— Я немного дал — и на дорогу и вообще… — ответил Михаил Степанович. И тихо, просительно: — Разрешите надеяться, что вы, как глава семьи, не будете препятствовать сыну — паренек очень способный, с искрой божией, знаете, в голове.

Отец стоял взволнованный. И как всегда при сильном волнении, у него тряслись руки. Стал было свертывать цигарку, но махорка сыпалась, крошилась не попадая в рожок.

— Давайте я… — решил помочь ему учитель. Но раскрошил остатки махорки. Извинился: — Простите. Близорукость, знаете…

— А у меня слепота. Выходит, тезки… — усмехнулся отец. Помолчал, закинул неуемно дрожавшие руки за спину к прикрякнул: — Я знал, что так будет с ним, с Алексеем. Пожалуй, сам же я и «виноват». С мужиками мы тут заладили разговоры про правду жизни. То есть о том, где ее корни, чтоб докопаться. Мало ли ведь с чем говорится на миру. А он и загорелся: должен найти эти корни, побольше всего такого узнать. — Подумал, утвердительно мотнул головой: — Пускай!

— Да, прошу не препятствовать ему, — повторил просьбу учитель и, попрощавшись, стал спускаться с крыльца.

Кем быть?

Зимой к нам часто приходил дядя Миша, младший брат отца. Жил он в соседней деревушке Перцово, за речкой, что неуемно прыгала по камням-голышам глубокого оврага. Речка была ключевая, потому и зимой не замерзала, сверкая струйками чистейшей воды среди крутых заснеженных берегов.

Жил дядя случайными заработками, не отказываясь от любого дела. Позовет кто-нибудь дров порубить — топор за кушак и в лес, продырявилась крыша — кого как не дядю Мишу позвать чинить, надо заколоть скотинку — точи дядя Миша нож.

В эту зиму, однако, меньше, чем когда-либо, выдавалось ему работы в своей деревне. Поэтому он приходил к нам узнавать, нет ли какого делишка в Юрове. Только трудновато было ему подниматься в гору — мучила одышка. И каждый раз, когда входил к нам в избу, прежде чем отвесить поклон, сетовал: какой, скажите на милость, леший выдумал строить Юрово на таком бугре, неужто другого путного места не нашлось?

— Ась, Кузеня? — вызывал меня на разговор, зная, что я буду возражать, спорить.

Я был уверен, что лучше места, чем то, на котором стоит наша деревня, нигде не найти. Глянешь с нагорного конца ее — и перед тобой откроется такой простор, что дух захватывает. Край света, какой представлялась в моем понятии черта горизонта, тонул где-то далеко в белесой дымке. И до самого этого края — деревеньки, купающиеся в закипи хлебов, синие мазки перелесков, зеленые разливы лугов, по которым светлой лентой пролегла Шача, шумная в половодье, спокойная летом. То там, то тут — дороги и тропинки, разбегающиеся в разные стороны. А повернешься назад, и взгляд твой упрется в темную стену елового леса, поднявшуюся у другого края деревни. Юрово мне казалось большим пароходом. Стоит, думалось, только дать отвальный гудок, и она оторвется от леса, этой большой пристани, и поплывет вдаль, к едва видимому горизонту.