Юровские тетради
Шрифт:
— Чего тянешь — бей! — выкрикнул Тимка. Ох уж этот рябик! Толстые губы у него завсегда оттопырены, казалось, он все время кого-то дразнит.
— Смотри, сердчишко не ушло бы в пятки, — на всякий случай предостерег его Никола.
— Сам смотри, штаны-то уж лопнули, — не утерпев, ляпнул Тимка.
Никола поставил к ногам кувалду, провел рукой по заду и ухмыльнулся:
— Ничего, пускай посквозит! — И снова подняв железяку, скомандовал: — Из боевых по вражинам — пли!
Он так ударил по патрону, что тот обратился в лепешку. Но выстрел был негромкий,
Рыбкин вылез из укрытия и презрительно поморщился, донимая Николу:
— Ничего страшного.
— А вот счас увидишь! — пообещал тот и положил рядышком на камень сразу три патрона. — Прячься!
— От таких-то комаров? — фыркнул Тимка. — Ни за что! И не трать зря патроны. Хошь — мену сделаем. (Страсть к менам у Тимки была в крови.) Я тебе отдам батькину солдатскую кокарду, а ты мне пять патрон. Хошь?
— На кой мне ляд твоя кокарда?
— Что ты — это вещь!
— А на что тебе патроны?
— На зажигалки.
— Дурак! — обругал его Никола. И, поморгав крупными карими глазами, взмахнул кувалдой. На этот раз так бабахнуло, что в ушах зазвенело, а на той стороне оврага заметались перепуганные галки и истошно заграяли. Сквозь их галдеж мы не сразу услышали, как заойкал Рыбкин, прискакивая на одной ноге. Оказывается, при ударе железякой один патрон скосило, и пуля полетела не в глубину оврага, а в сторону, где стоял Тимка, и чиркнула по его ноге. К счастью, пуля лишь слегка коснулась ноги чуть пониже коленки. Но выступившая кровь перепугала неустрашимого отрицателя.
— От пожалуюсь твоему батьке, узнаешь, как по ногам стрелять, — пригрозил он Николе.
А Никола, пуще прежнего моргая, сунул ему кувалду.
— Заодно захвати железяку, брось хоть на крыльцо…
И когда Рыбкин, недоумевая, принял кувалду, Никола отдал нам новое распоряжение:
— На Шачу, айда!
Выбравшись из оврага, от заветного камня, мы бросились к деревне — от нее короче путь до реки. Но, подбежав к первым посадам, как-то выжидательно глядевшим через широкую улицу, с тополями и березами у прудов, с колоколами медных подсолнухов в огородах, готовых вот-вот зазвенеть, Никола вдруг свернул на тропинку, в поле. И мы побежали через поле, сквозь высокую, уже побуревшую рожь, скрывавшую нас с головой. Бегом же спустились с горы, миновали топкий, даже летом не просыхающий луг, простучали голыми пятками по мостику через канаву и, обогнув холмик с еловым колком, всегда монотонно шумевшим, вымахнули на крутой берег, в гущу березовой рощицы.
Под яром плескалась Шача, вся в чешуйчатом серебре, в блестках. Тут река была неширока, но глубока, с ямами, водоворотами. За изворотом проглядывал спокойный, будто заснувший плес, с желтыми кувшинками у берегов, куда я водил купаться младших братишек. Но Никола водил только под яр и каждый раз объявлял:
«Кто трусит — в сторону, кто не боится — ныряй!»
Ну, разве устоишь перед соблазном — так проплыть на «саженках» у водоворота, чтобы тебя не затянуло в воронку, или спуститься на глубину и, захватив со дна горсть
Но сейчас Никола привел нас на реку не для купанья.
— Даешь теплину! — приказал он.
Мы быстро собрали хворост. Никола расчистил площадку, высыпал на нее из карманов десятка полтора патронов и стал укладывать на них хворост да трухлявые пеньки. Все это придавил тяжелыми булыжинами. Нас он отослал в укрытие, под берег, а сам принялся разжигать костер. Вскоре запахло дымом. Никола спрыгнул к нам, подмигивая:
— Счас двинет! По гидре, по мировой буржуазии!..
Простоватого Шашу Николина команда смутила. Тронув меня за рукав, он шепотом спросил:
— А долетят его пули до мировых-то буржуев? Они ж далеко, за морями…
— Кто е знает…
Шаша с минуту молчал, о чем-то задумавшись. Может, как и все мы, он завидовал Николе, что тот такой решительный, многознающий заводила. Потом вдруг справился:
— А по нам не шарахнет?
— Не, прицел на мировой капитал! — не моргнув глазом, ответил Никола.
А Панко пододвинулся к нему и стал спрашивать, где он столько достал патронов.
— Копали с батей угольную яму на заполосках и нарвались. Целый ящик.
— Ящик?
— Угу. Батя говорил, зеленые, должно, прятали.
— Какие зеленые? — не понял Панко.
Про зеленых и я в первый раз услышал. Отец, когда вспоминал о войне, то говорил о немцах, белополяках, белофиннах, белом офицерье. А о зеленых ни разу не упомянул.
— Верно, кто они? — спросил и я.
— Бандюги. Дезертиры разные. В лесу они скрывались. Они и в дядю Максима, шумовского партийца, стреляли.
— Откуда ты знаешь? — допытывался Панко.
— Батя сказывал. Их потом переловили.
— Давно?
— Вот пристали! Когда вы под стол пешком ходили. После гражданской.
Такой был наш заводила — всегда чем-нибудь удивлял.
Посидев немного, Никола приподнял голову, прислушиваясь, что там, наверху. По-прежнему тянуло дымом, но выстрелов почему-то не было.
— Не погасла ли теплина? — вслух подумал Никола.
— Давай погляжу? — встрепенулся я.
В ответ он дернул меня за вихор, что означало — сидеть, не шевелиться! Но я, несмотря на его запрет, стал карабкаться наверх. Разбирало любопытство. Взбирался я быстро, вот уже и гребень берега, и я ухватился за него, чтобы подняться.
— Кузеня, прочь! — схватил меня за ногу подоспевший Никола.
Но стащить не успел: как раз в этот момент раздался взрыв, все взлетело, ослепив меня фейерверком огня и искр, одна горящая головешка угодила мне в голову и так стукнула, что я покатился под берег. Придя в себя, я почувствовал, что пахнет паленым. Хвать, а на том месте, куда ударила головня, волосы обгорели до корней, до кожи. В руке у меня осталась кучка жестковатого пепла.
Я морщился от боли. Никола твердил: «Ведь говорил тебе, так нет». Сердобольный Шаша рылся в карманах, ища медную монету или пуговицу, но, не найдя, успокаивал: «Потерпи, что уж делать».