Юванко из Большого стойбища

Савин Виктор Афанасьевич

А утром еще новость: ограблена драга. Всех дражных налетчики связали, промыли золото на шлюзах и унесли. Распространился слух, будто на прииск налетела шайка беглых каторжан.

Отец в этот день сидел дома, никуда не ходил. Достал из сундука свою военную гимнастерку, подсветлил Георгиевский крест и лежал в таком виде на кровати. Раньше курил редко, а теперь дымил беспрестанно.

На другой же день на Благодатный приехали жандармы, становой пристав, еще какие-то штатские со светлыми пуговками и даже кто-то, сказывают, из акционеров.

До этого мне

не приходилось близко видеть жандармов, а тут увидел. Сами пожаловали к нам в избу, краснорожие, толстые, усищи, как у тараканов, длинные. На груди какие-то шнурки понавешены. Вошли, гремят шпорами, половицы даже застонали под ними! Двое подсели к отцу, а остальные начали перевертывать в доме все вверх дном. Чучело белки и то распороли, выкинули из него опилки да проволоку. А отец сидит — хоть бы что. Даже веселый. Жандарм зажег спичку, прикуривал, так он тоже попросил прикурить от этой спички. Золота, бумаг каких-то у нас в доме сроду не было, кроме церковных метрик да пожелтевших податных квитанций. Порылись усачи в тряпье, слазили под пол, походили по двору, а затем развели руками перед своими старшими: дескать, ничего нет.

— Напрасно, господа, старались! — заметил отец.

Ему бы надо молчать. А он взадир им. Они подхватили его за руку и за пустой рукав и повели из избы. Братишки мои заревели. Да и мать запричитала. Но отец спокойно сказал:

— Ну, чего вы? Я скоро вернусь.

И верно. Через час его освободили. Потом еще вызывали. Под конец, должно быть, плюнули, попустились.

А на драге народ перешерстили. Уволили всех. Оставили только военнопленных да драгера Ведерникова. Кто же будет без него глядеть за машинами? Заодно со всеми и я попал. Ну, как теперь жить? Где брать денег на хлеб?

— Проживем, — успокаивал отец, — немного осталось маяться. Скоро вверх тормашками перевернем все эти порядки. Кто был ничем, тот станет всем.

Плохо я понимал его. О каких он говорит новых порядках, когда жандармы да ингуши хозяйничают на Благодатном? Слова поперек сказать нельзя. Пойдут парни по улице с гармошкой — сразу налетят стражники, гармошку отберут, сломают и отхлещут кого попало нагайкой.

Когда на прииске все успокоилось, жандармы и прочие чиновники разъехались, отец сказал мне:

— Ну, Ванюшка, пойдем на охоту. Я знаю, где живет сохатый. Мясом надо разживиться. Бери ружье, патроны.

Перед Шайтан-горой, недалеко от тропы, отец разобрал кучу камней и достал револьвер, запрятал за штаны, под рубаху. Я молчу, будто ничего не заметил. Шутка ли, револьвер! Попадешься с ним, так сразу тюрьма.

Долго шагали с горы на гору. Тропинки разбегались в стороны. Отец только и говорит:

— Замечай, Иванко, дорогу. Туда ходить не надо. Эта повертка приведет в Крутой Яр, а вон та — к заброшенным старательским выработкам.

А вскорости пошли совсем без тропы, по колоднику, по бурелому, где медведям только жить. Поднялись на гору. На ней стоит одинокий шихан, камень, называется «Чертов палец». Отец залез на камень-то и меня позвал. А камень шибко крутой, верно что чертов палец, поднятый

к небу. Карабкаешься на него, так поджилки трясутся. Ну, залез. Голова кружится. Боюсь, как бы ветром не сдунуло, как пушинку. И держаться не за что. Растет на шихане мох-лишайник да кустик жимолости.

— Что видишь отсюда? — спрашивает отец.

Уцепился я за кустик и смотрю по сторонам. А шею вытянуть боюсь, втянул голову в плечи. Так-то вроде безопаснее стоять на Чертовом пальце. Ну, смотрю. Кругом горы да лес, лес да горы. Которые горы поближе — их четко видно, а далекие — будто не горы каменные, а дым, кисея, бледная, голубоватая.

— Разглядел что-нибудь? — опять спрашивает отец.

— А чего разглядывать?

— Прииск-то наш, Благодатный, видишь?

Только тут я начал кое-что различать. Увидел между гор желтую полоску. Это не иначе, галечные отвалы. Потом и драгу рассмотрел, будто жук ползает. В конце концов разобрался: и бегунную фабрику разглядел, и белесые крыши казарм. Не увидел лишь из-за леса своей избушки.

— Здесь у нас наблюдательный пункт, — сказал отец.

— Лосей наблюдать?

— Лосей, лосей.

С Чертова пальца слезли и стали спускаться под гору, еще дальше от дома. Тут оказалась тропинка. Потом запахло дымком. Подумал, где-то поблизости старатели либо хищники работают.

И верно. Как спустились в ложок, смотрю — возле ручейка самодельный вашгерд налажен: железная решетка, под нею желоб, устланный дерновиной. Тут же куча песка, приготовленного для промывки. По галечному отвальчику возле золотопромывочного приспособления вижу, что работы здесь начались недавно. И сообразил: отец-то, видно, хищничать меня привел, украдкой от начальства добывать золото. Я это дело знаю. Мы совсем еще маленькие с Володькой Штиным и другими ребятами пробовали хищничать. Золотника три, наверно, намыли золота. А потом ингуши налетели, все у нас поломали. Ладно, что мы успели скрыться.

Перешли ложок-то, а за ольховником, смотрю, поляна. На ней растет высокий старый разлапистый кедр. Под кедром — рубленая избушка. В сторонке горит костер, над костром — черное, даже сизое, закопченное ведро. Отец свистнул. В низенькой двери показался человек. Когда он вылезал из двери, большой, бородатый, я про него подумал: «Ну чисто леший из лесного болота!» А разглядел поближе: «Да ведь это Володьки Штина отец!» Штин-то, Илья Сафроныч, раньше брился, теперь бородищу отрастил.

— Все спокойно на стане? — поздоровавшись, спросил отец.

— Спокойно, Павел Селиверстович.

— Новости какие?

— Налет на казарму ингушей на прииске Веселом удался. В суматохе достали пять винтовок и два ящика патронов.

— А с бегунной фабрикой как там?

— Не вышло дело. На Веселом в это время находился акционер, француз. Охрана на фабрике была усилена… Потом раскусили они нашу тактику: раз горит казарма ингушей, значит, жди нападения на золото. Иначе надо действовать.

— Я уже думал об этом, — сказал отец, присаживаясь на скамейку возле грубо сколоченного стола перед избушкой.