Южане куртуазнее северян
Шрифт:
— Так вот, письмо. Ален, приезжай в Труа, отец умер. (Это его, графа, стало быть, отец — насчет твоего ничего не знаю, не волнуйся понапрасну.) Ты мне тут нужен, приезжай, будешь рыцарем, как я обещал. Посылаю тебе денег с верным человеком — это я, Кретьен, я верный человек! Граф меня оценил по достоинству, мою северную верность и южное вежество, обрати внимание… Ну ладно, ладно, не смотри на меня так, продолжаю. Посылаю, значит, денег, чтобы на обратном пути ни в чем не знал нужды. Хватит тебе учиться, умный уже, приезжай, это приказ. Ну вот, все, кажется? — дворянин из Ланьи возвел ясные очи к потолку.
При этом слове молчаливый Жервэ, славный парень, насторожился, и лицо его приобрело совершенное сходство с мордою собаки, почуявшей дичь. Годфруа молча показал ему кулак, видно, зная за своим давним знакомым некие особенности, Кретьену неведомые.
— Да, кстати, как с деньгами? — поднял бровь Кретьен, который слишком хорошо знал своего друга и давнего подопечного. Больше всего на свете тот, конечно же, любил поэзию, но имел так же и два других пристрастия: дам и вино. Голиард от слова «gula». Кроме того, другого такого раздолбая…
— С деньгами?.. Я, кстати, как раз хотел тебе сказать…
— Не надо, не говори, — Кретьен махнул рукой и взял лист салата. — Только одно скажи — ты потратил больше или меньше половины?
— Примерно половину, — с видимым облегчением признал Годфруа, снова проникаясь любовью ко всему миру. — Понимаешь, там одна женщина…
— Можешь не продолжать. Очередная прекрасная дама.
— Она-то? Это Берта-то прекрасная дама? — пылкий влюбленный фыркнул прямо в чашку. — Вилланка, каких мало. Грубая, низменная стяжательница. Я к ней со всей душой, а она…
— Что же она натворила? Прогнала тебя, что ли, куда подальше?
— Если бы прогнала! Отказать в благосклонности — дело благородное, многие знатные донны так порою делают. Так ведь нет, приняла как раньше, заманила, можно сказать, обещала ночью навестить…
— Ну и как, навестила?
— Навестила, мало не покажется, — с явным неудовольствием Годфруа бросил костью в окно, но попал в безмолвного Жервэ. И хорошо — у окна кувшин стоял, он и разбиться мог, а Жервэ не разбился, только лоб утер. — Притащила какого-то… уродца пищащего, говорит, вот, это твой сын… Я, говорит, замуж вышла, мне твои дети под боком ни к чему. Ну, сущая ведьма, а не женщина!.. Или, говорит, забирай сыночка с собой, или плати на прокорм и воспитание, или я сейчас муженька позову, а он у меня мельник, мельники слабые не бывают. А зачем мне ее муженек? Они же с ним сговорились, ясно как божий день! А этот… карлик морщинистый, сынок, — лицо бедного поэта исказилось от ужасных воспоминаний, — Кретьен, до чего же он страшненький! Не могло от меня такого родиться, Господь свидетель, не могло! Пищит, как мышь, сам красный, лысый, кривоногий…
— Почему же, по-моему, очень похож, — с ностальгической приязнью Кретьен оглядел своего друга с головы до ног, но тот даже не заметил сарказма, вытянул ноги на лавке и продолжал, развалившись во всю длину:
— Берта, ведьма, знала, чем меня подкупить… Кто ж их разберет в таком-то возрасте, чьи они, эти младенцы? А ни с какими мельниками дворянину разбираться не пристало, вот я и заплатил. Кроме того, я же… очень бла-го-родный, я с женщинами не спорю! Клирик лучше рыцаря в царствии Венеры!.. Ну, я ей не очень много дал, мог бы и больше. Всего-то
Лицо бледного гостя Жервэ при этих словах горестно исказилось, он будто бы представил себе для этих десяти су куда лучшее применение. Но Кретьен только в затылке почесал. Все могло быть и похуже. А так — лишь бы хватило оставшихся денег заплатить хозяйке долг, прежде чем уйти…
Годфруа же, проникнувшись подробностями скорбного своего приключения, начал деятельно жалеть себя, а в таких случаях остановить его было очень трудно.
— Нет, Кретьен, ты только подумай… Младенцы! До чего же они страшенные! Неужели и мы с тобой, и все на свете, самые доблестные юноши и благородные дамы, такими были?.. Представить себе не могу! И моя донна из Вентадорна, и твой граф, и Жервэ, все, все…
— Ты и сейчас почти такой, — утешил его Кретьен, которого уже более ничего не интересовало. Он подошел к окну, расположенному в глубокой узенькой нише, и жадно вглядывался в голубой, пропитанный солнцем небосвод. Под окном в канаве текли, блеща на солнце, нечистоты. Какая-то здоровая тетка, похожая, наверно, на эту несчастную Берту из товарищевой истории, била пустой корзиной по заду орущего мальчишку. Несколько клириков в сильном подпитии, сверкая бритыми макушками, брело в обнимку, натыкаясь на стены. Vanitas vanitatum, et omnia vanitas. Господи, как же надоел Париж. Какое счастье, что можно из него уехать.
Он обернулся к Годфруа, который, вытянув стройные зеленые ноги, продолжал бурчать себе под нос, хотя рука уже тянула флейту из-за пояса. Красивый он все-таки, дуралей, кудри вьются, глаза блестят — хоть и совершенно безобразен во всех своих проявлениях!..
— Годфруа… А в замке сейчас как?.. Была такая старушка, Женевьева… Случайно не знаешь, жива она?
— Старушку не помню, — отозвался земляк, выдирая-таки флейту и пытаясь понять, в какой конец у нее надобно дуть. — А вот там есть одна такая Филиппа, служаночка… Так она жива, это точно.
— Дурак ты, Годфруа. А вообще там, в Шампани… как сейчас?
— Вовсе я не дурак, я дворянин! А в Шампани — ну, там обыкновенно, как всегда. Сена течет себе в том же направлении, если в нее в Труа плюнут, так оно и до Парижа доплывет… Ярмарка святого Кириака скоро, хотелось бы на нее успеть. Вообще весна, красота, уже цветов полно… Буки цветут, крокусы. Запах в лесу… сам понимаешь, какой. Наш, шампанский. А ты сидишь тут, в этой большой выгребной яме, не видишь ничего…
Кретьен обернулся от окна, в светлых глазах его появилось некое подобие живой жизни. Если уж и умирать, то не тут, не тут — только в Шампани! И обязательно перед смертью увидеть Анри.
— Годфруа… Мне надо помыться.
— Ну так помойся. А мне не мешай, видишь, я мелодию вспоминаю.
— Нет, ты не понял… Мне надо совсем помыться, плюнь на свою мелодию и помоги мне… А потом, прямо сегодня, мы уедем отсюда к чертовой матери.
— Я у нее, кажется, уже был недавно, и даже сыночка ее видел, — флейтист зябко содрогнулся. — Это Берта, помяни мое слово, и давай мы лучше к ней не поедем. А поедем к тебе. В Труа. Вообще в Шампань.
— В Шампань… Ах, Провен… Ярмарка, carole, хороводы… Замок. И скорее… А твой знакомый Жервэ…