Южный комфорт

Загребельный Павел Архипович

– И никогда не существовало?

– Сейчас это не имеет значения.

Они уже стояли на ступеньках эскалатора, который с едва слышным тарахтением вез их в глубокое тихое подземелье.

В вагоне оба молчали. Пассажиров было немного, все промокшие под дождем, но не настолько, как Наталка и Твердохлеб. Это делало их как бы тайными сообщниками, и Наталка взглядом показывала Твердохлебу, как они, промокшие до нитки, выделяются этим среди всех. Неужели только этим?

Он провожал ее от метро до трамвайной остановки и там стал жаться-мяться, выказывая

молчаливое намерение ехать с ней еще и трамваем.

– Ты все же хочешь увидеть мою гостинку?

– Ну, если ты не против...

– Я против, против, против!
– громко зашептала она ему в лицо. Слышишь: я против!

– Извини, я не хотел тебя обидеть. Извини...

– Но ведь ты такой мокрый, - неожиданно произнесла она, обернувшись к трамваю, который приближался к остановке.

Твердохлеб подсадил Наталку на ступеньку, а когда она уже была в трамвае, медленно поднялся и сам. И снова молча ехали они в полупустом вагоне, и Твердохлеб не знал, куда они едут, ждал нужной остановки и боялся ее, поэтому вздрогнул, когда Наталка прикоснулась к его руке и показала глазами на выход.

– Уже?

– Приехали.

Гостинка светилась в темноте множеством окон. Девять, а то и все двенадцать этажей, набитых молодежью, которая не знает ночи, усталости и вот такой беспризорности, как у Твердохлеба. Наталка шла к дому быстро, он едва успевал за ней, все время хотел спросить, идти ему за ней или отстать, но она не хотела расспросов, почти бежала, убегала от него, а может, от самой себя, только в подъезде возле лифта решилась взглянуть на Твердохлеба, и он не уловил, чего в этом взгляде больше: насмешливости, предостережения или испуга.

– Имей в виду: я живу высоко. Девятый этаж.

– Для меня девятка всегда была счастливым числом. А высота - я могу хоть пешком на твой девятый...

– За это тебя "Вечерний Киев" не прославит.

– Я привык обходиться без славы.

Лифт спустился вниз, полный молодежи. Твердохлеба никто и не заметил, его оттолкнули в сторону, ребята и девушки гурьбой окружили Наталку.

– Наталка!

– Привет!

– Да ты вся мокрая!

– Разве дождь?

– Ты что - пешком?

– А трамвай?

Сыпали вопросами, не давая ответить, смеялись, подталкивали друг друга. Наталка незаметно отошла к лифту, проталкивая впереди себя Твердохлеба. И не поймешь: с ней этот человек или сам по себе. Когда оказались наконец в кабинке и лифт, щелкнув стальными тросами, со смачным шипением понесся вверх, Твердохлеб несмело приблизился к Наталке, попробовал заглянуть ей в лицо. Оно встревожило его испуганной смуглотой. Может, от скупого освещения? Экономьте электроэнергию и щадите свои чувства?..

– Ты извини, что я так нахально в этот лифт, - пробормотал Твердохлеб.
– Но те, там, внизу, просто затолкнули меня в кабину. Они что - твои знакомые?

– А здесь все мои знакомые!

– Только я чужой.

– Не прибедняйся.

Лифт хлопнул, двери автоматически раздвинулись, Наталка выпрыгнула первая,

подала руку Твердохлебу.

– Тут порог, не зацепись.

Коридор в обе стороны тянулся, будто в гостинице. Чем-то напоминало барак из Твердохлебового детства.

– Вот такая она - гостинка?

– Вот такая.

Она искала ключи в сумке, подходя к одной из многочисленных дверей. Твердохлеб успел заметить цифру на двери: 59. Когда она уже открывала ее, Твердохлеб ухватил Наталку за руку.

– А тетя Мелашка?

– Уехала в село. Но если мама узнает, что я впустила к себе чужого человека, она меня убьет!

– Разве я чужой?

– А какой же?

– Так, может, мне лучше уйти?

– Уже приехал. Гостей не прогоняют. Хоть немного обсохни.

Из коридора дверь открывалась прямо в комнату. Даже намека на переднюю. Чудеса архитектуры! Наталья мигом сбросила свое пальтишко, и Твердохлеб успел заметить, что она снова в платье-безрукавке ослепительно-вишневого цвета. Хотел сказать, как ей идет это платье, но Наталка нетерпеливо дернула его за рукав:

– Снимай эту мокрядь, повешу, чтоб хоть вода стекла.

– Куда же ты ее?

– А в ванную, там у меня вешалка. Больше негде.

– Давай я сам.

– Там вдвоем не уместимся, давай сюда.

Почти стянув с него мокрое пальто, она на миг исчезла за маленькими дверцами в стене слева и сразу же вернулась, обеими руками пригладила волосы, небезопасно для Твердохлеба подняла руки, и он целомудренно отвернулся.

– Ну, - пригласила Наталка, - проходи. Вот это мои палаты. Там еще дверь - в спальню. Четыре квадратных метра. Тахта и шкаф. Входить можно только боком. А живу на этих двенадцати метрах. Мне хватает.

Он смотрел на комнату. Ничего особенного. Диван и два кресла вишневого цвета. Журнальный столик, под окном стол со стульями. На полу домотканые цветастые дорожки, стены белые, никаких украшений, только над диваном в темной рамке большая фотография, собственно, портрет молодого черноволосого человека с усами подковкой, в костюме и сорочке, чем-то похожего на Твердохлеба: та же небрежность и, можно сказать, безвкусица. Но взгляд глаз поражал глубиной, умом и какой-то затаенной грустью.

– Кто это?
– невольно спросил Твердохлеб, тут же пожалев о своей бестактности.

Она взглянула на портрет, словно хотела убедиться, действительно ли об этом человеке спрашивает Твердохлеб, немного помолчала, подошла к столу, смахнув с него невидимую пыль, и только тогда ответила:

– Юра. Юра Швачко.

– Швачко? Но ведь и ты Швачко?

– И я Швачко.

Она посмотрела на Твердохлеба так, что у него отпала всякая охота расспрашивать. Все равно она больше ничего не скажет. Когда хочешь что-то отбросить, нужно забыть, не вспоминать, не говорить. Его профессия расспрашивание. Проклятие профессии! Наталка, вся напружинившись, ждала расспросов, он чувствовал напряженность каждой клеточки ее тела, проклинал себя за глупое любопытство, молчал, и она расслабилась.