Южный полюс
Шрифт:
Хассель сидел в американской складной паровой бане. Помещение, казавшееся во мгле таким просторным и роскошным, сразу съежилось до размеров маленькой, невзрачной снежной хижины. Пар концентрировался в бане, и по торчавшему из ящика лицу было видно, что в бане становится жарко. Бьоланд накачал до отказа два примуса, установленных под баней, и удалился. Думается мне, актеру было бы очень интересно понаблюдать за лицом человека в ящике. Сперва – улыбка, выражение полного блаженства. Но улыбка постепенно исчезла, лицо стало серьезным. Однако и это выражение продержалось недолго. Ноздри затрепетали, и вот уже видно, что баня перестала быть источником удовольствия. Нормальный цвет лица уступил место какому-то жуткому ультрафиолету. Глаза раскрывались
И она произошла, но не так, как я ожидал. Баня вдруг беззвучно поднялась, пар снова вырвался наружу и все окутал мягким белым покрывалом. Я ничего не видел, слышал только, как были потушены оба примуса. Понадобилось, наверно, минут пять, чтобы пар рассеялся, и что же представилось моему взору? Хассель, сияющий, как новая монета, одетый, принарядившийся к Иванову дню.
Я воспользовался случаем, чтобы рассмотреть эту, вероятно, первую и единственную паровую баню на антарктическом барьере. Весьма остроумная конструкция, как и все, что я здесь видел. Высокий ящик без дна, с отверстием вверху – как раз для головы. Стенки из ветронепроницаемой материи в два слоя, с промежутком в два миллиметра для циркуляции воздуха. Ящик стоял на платформе примерно в полуметре над снегом. Плинтус по нижнему краю придавал ящику герметичность. В платформе как раз под баней было прямоугольное отверстие, обитое резиной. В это отверстие плотно вставлялся небольшой жестяной ящик; под ним стояло два примуса. Полагаю, теперь каждому понятно, почему Хасселю было жарко. Под потолком висел блок с веревкой. Один конец ее соединялся с верхним краем бани, другой был опущен в баню. Это позволяло парящемуся самому, без посторонней помощи поднять баню, когда жара становилась невыносимой. За снежной стеной температура была минус 54°. Ловкие ребята! Как я узнал потом, эту баню смастерили Бьоланд и Хассель.
Я вернулся в комнату и был свидетелем того, как почти все члены экспедиции один за другим отправлялись в баню. В четверть шестого банный день закончился. Все оделись в меховые одежды, явно собираясь выйти наружу. С первым же из них вышел из дома и я. Он вооружился фонарем – и не напрасно. Погода переменилась. Поднялся юго-западный ветер и закрутил метель. Снегопада не было, на небе в зените виднелись звезды, но ветер гнал снежные вихри. Нужно было хорошо знать местность, чтобы ориентироваться. Люди двигались ощупью, так как приходилось все время жмуриться.
Я укрылся от ветра за сугробом и стал ждать, что будет. Собак перемена погоды явно не смущала. Некоторые из них лежали на снегу, свернувшись кольцом и прикрыв хвостом морду, другие бегали кругом. Один за другим участники экспедиции выходили из дома, каждый с фонарем в руках. На площадке их тотчас окружали собаки, с радостным гамом провожая своих хозяев к палаткам. При этом не обходилось без конфликтов. Так, я услышал страшный шум в одной палатке, по-моему, это была палатка Бьоланда.
Я заглянул внутрь. Внизу шла жаркая схватка. Собаки сбились в кучу, кусали друг друга, выли, визжали. В гуще рассвирепевших псов я увидел человека. Он держал в руке связку ошейников, отбиваясь ими налево и направо и выкрикивая страшные проклятия. Опасение за собственные ноги побудило меня поспешно отступить. Но человек, которого я видел, очевидно, одержал верх, так как шум мало-помалу утих и воцарился покой.
Привязав своих собак, люди направились к мясной палатке. Здесь на стенке, чтобы собаки не достали, стоял ящик с нарубленной тюлениной. Его нарубили двое еще с утра, и я узнал, что здесь бросают жребий, кому выполнять эту работу. Началось кормление собак. Через полчаса в лагере снова наступил мир и покой, как это было рано утром, когда я только пришел. Температура минус 54°, юго-западный ветер силой десять метров в секунду взметал высоко над Фрамхеймом вихри снега. Но сытым и довольным собакам в палатках буря была нипочем.
А в доме готовились к празднику. Да, что значит добротный дом…
Линдстрем приложил все свое усердие, а это кое-что да значит. Больше всего я проникся почтением к его искусству и щедрости, когда он появился с пирожными наполеон. Угощать – так угощать! Учтите, что пирожные были поданы после того, как каждый уплел по четверти плумпудинга. Пирожные выглядели чудесно. Нежнейшее сдобное тесто, начинка из ванильного крема и взбитых сливок. У меня слюнки текли. Но размеры-то, размеры… Не пирожное – гора, неужели каждое рассчитано на одного человека? Один торт на всех – еще куда ни шло, если кто-нибудь вообще способен есть наполеон после плумпудинга. Но ведь Линдстрем принес восемь штук: по четыре на двух огромных блюдах. Бог ты мой! Один из «богатырей» уже врубился в свою «гору». Его примеру последовали остальные, все восемь трудились как один. Да, когда вернусь домой, мне не придется рассказывать про нужду, тоску и холод.
У меня закружилась голова, в глазах потемнело. Наверно, здесь было столько же градусов выше нуля, сколько снаружи – ниже. Я взглянул на градусник, висевший над койкой Вистинга. Плюс 35°. А «богатырям» хоть бы что. Они знай себе расправлялись с наполеоном.
Но вот великолепному пирожному пришел конец, и появились сигары. Никто не отказался от этой услады. До сих пор они не проявляли особой воздержанности. Интересно знать, как тут у них с крепкими напитками? Я слышал, что потреблять алкоголь в полярных экспедициях очень вредно, чтобы не сказать – опасно. «Бедняги, – подумал я про себя. – Ну, конечно, вот почему вам так нравятся пирожные. Должна же у человека быть какая-то слабость. Не имея возможности предаться пороку пьянства, они ударились в чревоугодие». Я хорошо их понимал и от души жалел. Каково-то им после наполеона? Они явно слегка осовели. Видно, пирожному требовалось время, чтобы перевариться.
Вошел Линдстрем, который сейчас несомненно выглядел интеллигентнее остальных, и начал убирать со стола. Я думал, что сейчас все повалятся на свои койки для лучшего усвоения пищи. Но у них явно не было никаких проблем с пищеварением. Все продолжали сидеть, словно ждали еще чего-то. Ну, конечно – кофе. Линдстрем уже несет чашки и кофейники. Понятно, после такого обеда чашечка кофе очень к месту.
– Стюбберюд! – донесся откуда-то издалека голос Линдстрема. – Давай живей, пока они не успели согреться!
Кажется, ему нужно помочь что-то вынести? Господи! Лежа на животе, Линдстрем из чердачного люка протягивал – что бы вы думали? – бутылку бенедиктина и бутылку пунша, обе белые от инея! Как говорится, «рыбка любит плавать»! Только бы они ее не утопили. Более блаженной улыбки, чем у Стюбберюда, когда он принимал бутылки, и более бережного и любовного обхождения с ними на пути из кухни до комнаты я не видел никогда. Даже трогательно. А как его встретили – бурной овацией! Да, эти ребята умеют подать ликер к кофе. «Подавать охлажденным», – гласила надпись на бутылке с пуншем. Могу заверить поставщика, что в тот вечер его предписание было выполнено в точности.
Затем появился граммофон, и я с удовольствием смотрел, как радостно его приняли. Похоже, наибольший успех все-таки выпал на его долю. Для каждого завели его любимую музыку. Согласившись почтить Линдстрема за его труды и старания, начали концерт с «Та-ра-ра-бум-бия!» Затем был исполнен популярный вальс. Завершила программу по заявкам Линдстрема «Речь в честь мадам Ханссен». Сам Линдстрем стоял в дверях и блаженно улыбался.
Дальше последовали любимые мелодии остальных. Несколько пластинок приберегли к концу. Очевидно, самые популярные. Сперва прозвучала ария из «Гугенотов» в исполнении Михайловой. У «богатырей» хороший вкус – ария красивая, пение чудесное.