Южный Урал № 13—14

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

ДУБОК

Качается дубок в ненастье, Его, беснуясь, буря гнет, А он, прямой и коренастый, Упрямо к солнышку растет. Он вытянется к небосводу, И люди скажут про него: — Мальчишка выжил в непогоду, — Ему не страшно ничего.

СКАЗАЛИ МАЛЬЧИКУ В РАЙКОМЕ…

Сказали мальчику в райкоме: — Не можем, брат. Не обессудь… И вот он вновь в отцовском доме, Лежит и — нету сил уснуть. В его мешке, в порядке строгом: Тетрадка, книга,

кружка, нож — Все, что хотел он взять в дорогу И что теперь уж не возьмешь. В тетрадке — вырезки и схемы Уже, выходит, ни к чему, — Нет, не ему пахать со всеми. Пшеницу сеять не ему. Печально дождик бьется в стекла Глядит малец из-под бровей: «Земля как следует намокла б, Для урожая нужно ей…» …Пускай мальчишке отказали — Годами вот не вышел он — Пусть на попутном самосвале Не он отправился в район, Не мок в палатке, не печатал В стенной газете слов: «Дадим!», Пусть не о нем грустят девчата, И нету подвигов за ним, — Но путь прожитый не напрасен: Пусть мальчик мал — он сын страны, Он своего дождется часа, Своей работы и весны. Наш путь вперед не прост, но ясен, И всем нам хватит целины.

Людмила Татьяничева

СТИХИ

В СТЕПИ

Степь как степь. Ни конца, ни начала. Мчится «газик», нещадно пыля. До чего же ты, степь, одичала, Поросла сединой ковыля! Обесцветил он краски живые, Иссушил и цветы и кусты, Но просторы твои ветровые Затаенной полны красоты. Я гляжу, не могу оторваться, В твой широкий, как небо, простор. — Будет трактору, где разгуляться, — Говорит мне усталый шофер. Он, как я, на судьбу не в обиде, Потому что с ребяческих лет Довелось наяву нам увидеть Новых дней удивительный свет. Он из тех, кто своими руками Возводил, не жалея труда, Из железа и прочного камня На уральской земле города. Не попросят у жизни оторочки Те, кто сил и дерзаний полны… Лягут зерен бессмертные строчки На распаханный пласт целины.

ДЕВУШКЕ НЕ СПИТСЯ

Кричит сова — ночная птица. По-детски плачет козодой. Все спят в палатке, лишь не спится Одной девчонке молодой. Что за напасть? Какое горе? О чем тоскует до утра? Ночной степи глухое море Вброд переходят трактора. Лучами фар осеребренный Их путь похож на млечный путь. Быть может, говор их бессонный Мешает девушке уснуть? Иль песни отзвук отдаленный, Иль, может, звезд глубинный свет? К чему гадать? И я влюбленной Была в мои семнадцать лет. Какое счастье до рассвета Не спать мечтая, тосковать, Еще и в мыслях чувство это Любовью не посмев назвать!

ГУДКИ

Гудки, гудки, ваш голос зычный, Будивший в юности меня, Вошел подробностью привычной В порядок трудового дня. Уже на грани пробужденья, Еще не встретясь с новым днем, Как скорый поезд отправленья, Приказа

вашего мы ждем. Когда я слышу на рассвете: — Готов к труду. — Готов к труду-у! Мне громко хочется ответить: — Уже иду. — Уже иду! И я спешу друзьям навстречу, Навстречу дню больших работ. В пути едва ли я замечу Седого вечера приход. Но грянет час — его предвижу, Когда средь близких голосов, Быть может, далее не услышу Ваш удаляющийся зов. А мир труда, широк и светел, Услышит ваш призыв к труду, И за меня мой сын ответит Всей силой юности: — Иду!

ТВОЙ ДОМ

Ты часто говоришь: — Мой дом. А так ли это, друг? Ты создавал его трудом Своих горячих рук? Когда в родном твоем краю Кипел смертельный бой, Спасал ты Родину свою, Прикрыв свой дом собой? Готов ли все ты перенесть, Чтоб в доме счастью быть? Весьма сомнительная честь На всем готовом жить!

Елена Цугулиева

ХОРОШИЕ ЛЮДИ

(Рассказ)

В палате № 12 стоит семь коек. Крайнюю слева занимает Анна Андреевна, полная брюнетка лет тридцати пяти. Рядом с ней лежит молоденькая большеглазая девушка, Валя, болевшая плевритом. Два места занимают старухи — бабушка Мосина с пневмонией, и бабушка Сильченкова с инфарктом. Направо от двери лежат Мотя, недавно перенесшая операцию желчного пузыря, — лицо ее еще сохраняет неестественный лимонно-желтый оттенок, — и Марья Тарасовна, пожилая женщина, худая и высокая. По ее чуть выкаченным глазам можно угадать и недуг, приведший ее сюда, — базедову болезнь, или как ее тут коротко называют — базедку. Последняя, седьмая кровать у окна пустует.

Тяжело больных в палате нет. Одной только бабушке Сильченковой врачи еще не разрешают вставать. Остальные все выздоравливают и поэтому сейчас палата скорее напоминает комнату в доме отдыха или обычное женское общежитие, где старостой неофициально считается Марья Тарасовна, особа строгая и решительная. В депо, где она работает кастеляншей, ее уважают и постоянно выбирают в партбюро. Она любит дисциплину и точность, и здесь добровольно взяла на себя обязанность следить за порядком.

Женщины лежат тут уже давно и за это время успели сдружиться. Нередко на их оживленные беседы заглядывает палатная сестра и, улыбаясь, просит:

— Вы бы, девушки, потише. По всему коридору слышно.

И «девушки» послушно смолкают.

А поговорить есть о чем. Здесь, в больнице, жизнь идет своим чередом. Каждый день происходят интересные события. То пробежит мимо и заглянет в дверь больной из соседней мужской палаты, «кузнечик», как его окрестили за худобу и зеленую пижаму. И тогда все дружно начинают поддразнивать Валю, ради которой «кузнечик» якобы так часто пробегает мимо их палаты. То придут соседки из хирургического отделения и расскажут об особенно сложной и удачной операции. Или сестра сообщит, что привезли нового больного с каким-нибудь мудреным недугом. Или, наоборот, выписывается кто-нибудь из «старожилов» и придет попрощаться.

Часто устраиваются громкие читки. Марья Тарасовна обычно читает свежие газеты, а Анна Андреевна — что-нибудь из художественной литературы. Все это вызывает в палате оживленный обмен мнениями.

* * *

К вечеру в палату привезли еще одну больную. Ее положили на последнюю пустовавшую койку у окна, рядом с Марьей Тарасовной. Новая больная лежала молча, повернувшись к окну и прикрыв лицо косынкой. Ей принесли ужин — он остывал, нетронутый, на тумбочке.

Так же неподвижно лежала она и утром, безучастная ко всему. Молча пила лекарство, покорно мерила температуру. Но до завтрака не дотронулась. Марья Тарасовна сообщила об этом «непорядке» сестре.

— Семочкина, — мягко сказала сестра. — Почему вы не едите? Вам не нравится — так скажите, принесут что-нибудь другое. А не кушать нельзя…

Больная открыла свое лицо, молодое, простенькое, с заметными коричневыми веснушками. Она кашлянула, хотела что-то сказать. Но, видимо, раздумала и взяла ложку. Немного поев, снова отодвинула тарелку и отвернулась к окну.

Все шло своим порядком. Новую больную увезли: делать электрокардиограмму. Вернувшись, женщина легла лицом к стене. Мотя и две бабушки дремали. Валя ушла «в гости», в соседнюю палату. Марья Тарасовна раздобыла свежий номер «Правды» и углубилась в газету. Изредка она поглядывала на соседнюю койку. Вдруг старой женщине показалось, что плечи соседки вздрагивают. «Плачет», — решила Марья Тарасовна и бесцеремонно сдернула косынку, которой та прикрывалась. Она увидела смуглое лицо, залитое слезами.