За чертой милосердия. Цена человеку

Гусаров Дмитрий Яковлевич

бой совсем затих. Вышли через то самсе болото, на котором ранило Климакова, долго шли по пологому склону. Вокруг ни одной живой души. Потом стали попадаться убитые. Сначала финские, а потом на высоте — наши. Невыносимо тяжелое это зрелище — поспешно оставленное поле недавнего жаркого боя.

Мы почти напрямик пересекли высоту, с юго-востока на северо-запад, спустились с отвесной скалы и, решив, что наши, хотя и отошли, наверное, на запад, но потом обязательно повернут на север, мы взяли азимут 335° и двинулись дальше. Переправились через речку, прошли с километр и потом наткнулись на бригадную

тропу...

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

(высота 264,9, 31 июля 1942 г.)

1

Второе наступление финнов продолжалось почти до рассвета.

Началось оно с усиленного минометного налета по линии обороны на северном участке, и он сразу же стал приносить партизанам ощутимые потери. Мины рвались на поверхности, люди жались к камням, к корням деревьев, но укрыться от осколков было трудно. Беспрерывно над сопкой взмывали ракеты, было светло как днем, автоматный и пулеметный огонь достиг такого накала, что, казалось, нет на высоте места, не прошиваемого пулями. Потом минометный огонь был перенесен в глубину и финны с трех сторон начали давление на оборону.

У партизан других команд не было — только одна, и ее постоянно передавали по цепи:

— Держаться!

Ее можно было и не повторять, каждый знал, что отступать некуда, высота, как казалось, окружена, рубеж единственный, и стоит финнам ворваться наверх, как все пропало.

Раненые не просили о помощи. Кто мог еще держать оружие, продолжал огонь, другие, у кого не было сил, корчились от боли у своего рубежа, и девушки-сандру-жинницы сами находили их по тихим стонам.

На некоторых участках финны подобрались к обороне совсем близко и залегли, продолжая вести интенсивный огонь. Партизаны понимали, что они накапливают силы и вот-вот двинутся в атаку — ведь разделяли их какие-то сто метров,— приготовили гранаты, вторые номера торопливо перезаряжали пулеметные диски, но решающего штурма все не было.

Проходил час за часом, обе стороны несли потери. Когда огонь чуточку ослабевал, снизу кричали по-русски и по-фински:

— Григорьев, сдавайся! Греков, сдавайся! Живыми

не уйдете!

13 разгар боя над высотой появились два самолета. Григорьев приказал разжечь опознавательные костры, сразу же на их свет ударили вражеские минометы. Один из костров тут же накрыло прямым попаданием. Как было условлено, Григорьев одну за другой выпустил четыре сигнальные ракеты. Невидимые во мгле самолеты сделали несколько огромных кругов и улетели, не сбросив продуктов.

...Вернувшись, летчики доложат командованию, что в указанном квадрате видимости практически не было, но, судя по всему, там шел бой, который вели, вероятно, партизаны; распознать, где какая сторона, возможности не было, отмечено множество костров и ракет; опасаясь, что продукты могут попасть к противнику, от выброски решили воздержаться.

Никто ни словом не упрекнет летчиков, да и за что их упрекать? Разве за то, что они не знали всей трагичности положения партизан в эти часы?

Но в эти часы и самой бригаде было уже не до продуктов...

Небольшой группе финнов удалось скрытно проникнуть на высоту с юга. Они начали прокрадываться в тыл обороны, но наткнулись в ложбине на нескольких раненых

партизан, которым делала перевязку медсестра. Раненые были с оружием, они открыли огонь. Егеря перебили всех, включая медсестру. Услышав перестрелку на самой высоте, Григорьев направил туда автоматчиков из единственного своего резерва — из разведвзвода. Разведчики быстро окружили вражескую группу и почти полностью уничтожили. Захваченный в плен раненый вянрикки ² держался надменно, сразу же заявил, что он не финн, а швед, словно бы это делало его личность неприкосновенной, и предложил партизанам сдаться, обещая отношение к ним в соответствии с конвенцией о военнопленных. Допрос через переводчицу вел Колесник. Григорьев сидел неподалеку. Его мутило, жаром полыхала спина. Недавно еще один осколок — теперь в ключицу— зацепил его, и левая рука почти не действовала.

Колесник уже кипел от ярости.

— Мать твою разэтак! — не выдержал он.— А раненых ты перестрелял тоже в соответствии с твоей конвенцией? Переведи ему!

Пленный выслушал и так же высокомерно ответил:

— То была война, мы защищали свою жизнь. Когда сдадитесь — войны не будет. Зачем ненужное кровопролитие!

В это время приблизился Григорьев. Он присел, послушал.

— Черт побери! Он еще дипломата корчит из себя! — по-фински произнес он и начал медленно вынимать из колодки маузер.

Пленный, теперь уже торопливо, повторил, что он не финн, а швед, и у него нет враждебных чувств к русским.

— Значит, доброволец? — Григорьев отвел предохранитель.

— Нет-нет... Я не из Швеции. Я родился в Финляндии.

— Меня интересует, не где ты родился, а с кем ты водился. Номер части, фамилия командира, численный состав, вооружение, когда и откуда прибыли? Ну!

— Я ранен. Мне нужна помощь.

— А я разве не ранен? Ты не видишь?

Секунду они молча, в упор смотрели глаза в глаза, и вянрикки не выдержал, опустил взгляд к руке, поднимавшей маузер, потом выпрямился, заговорил. Он сообщил, что против партизан действуют сейчас четыре роты из двух батальонов, сам он из егерского взвода батальона пять-восемь, подчинен командиру роты Перттула из четвертого батальона, что из Сельги и Янгозера вызвано подкрепление и к утру будет здесь.

— Какое?

— Не знаю... В Сельге остался второй батальон.

— А в Янгозере?

— Там эскадрон и два егерских взвода.

Колесник, как только ему перевели ответ, воскликнул:

— Запугивает, наверное... Сейчас опять о сдаче в плен начнет говорить, паразит...

— Не знаю,— покачал в сомнении головой Григорьев.— Уж больно на правду похоже... Почему бы этому подкреплению и не идти сюда, коль оно есть поблизости...

Медленно рассветало. Небо было затянуто серыми, как промокшая вата, пятнистыми тучами, они постепенно темнели, отслаивались, оседали, и день не обещал летной погоды.