За два часа до снега
Шрифт:
– Что, температура, да? Понятно. Ну, лежи отдыхай. Я тебе скину домашку позже. Там немного. У нас сегодня две контрольных было, по алгебре и по химии. Да фигня, ты напишешь потом. Я чего сказать-то хотела, слышь? Ты чего молчишь? Слышишь меня?
– Слышу.
– Ага. Да эта, Шмитка-то, новенькая. Она же с Вершининым сегодня уселась! Я опоздала, забегаю в мыле, села. Смотрю – она на твоем месте сидит. У меня чуть шар не выпал. Вот наглая, думаю! Ну, я тебе скажу! Подошла к ней на перемене, говорю – ты чего это место чужое заняла? А она мне – не твое дело! Я офигела. Слышь, Варь?
– Слышу.
– Ага.
– Слышу.
– А чего так тихо говоришь? Плохо тебе совсем? Ты лежишь, да?
– Лежу.
– Ага, ну ясно. Ну так это, Варь. Ты придешь когда, ты должна поставить эту Шмитку на место и пояснить ей, что к чему! Ленька – он же твой! Чего она к нему прилипла. Ну все же знают, что Ленька – он твой. Слышь? Ну скажи?
– Что сказать?
– Ну… Я говорю, Ленька же твой?
– Мой – кто?
– Ну как кто? Друг…
– Лера… – Варя сделала внушительную паузу, но когда начала говорить, ее голос почему-то задрожал. – Леня – он свой собственный. И может сидеть с кем угодно. Ты меня поняла?
Лерка засопела, а потом громко сказала:
– Поняла! – И бросила трубку.
Через мгновение набрала и добавила:
– Ну и дура! – И снова бросила.
Варя смотрела в трубку, которая гудела короткими гудками ей в лицо, и на глаза ее наворачивались горячие, крупные и неудержимые слезы. Они на секунду остановились, отчаянно цепляясь за пушистые черные ресницы, и тут же, подталкиваемые следующей волной, щедро полились до самого подбородка.
Папа все слышал. Он молча подошел к Варе, сгреб ее в кучу и усадил к себе на колени. Варя заревела еще больше. Теперь уже от души и в голос. Все напряжение вчерашнего дня, муторной ночи и сонного, но беспокойного утра вылилось папе прямо на футболку. На отцовских коленях Варька всегда превращалась в трехлетнюю девочку. Он так крепко обнимал ее, так хорошо покачивал, так ловко вытирал слезы своей большой теплой рукой, что Варе вмиг становилось остро-горько-сладко на душе и она самозабвенно, с наслаждением еще больше тонула в своем горе. Папа никогда ничего не спрашивал. Ничего не советовал. Он просто жалел. И делал это мастерски, как профессионал высочайшего уровня.
Когда ее отпустило, а от кипучего рева осталась лишь икота, она по-детски прерывисто вздохнула и прошептала отцу куда-то в грудь:
– Папа…
– Что, моя хорошая?
– Я красивая?
– Варька, ты очень хорошенькая и очень умная, моя любимая дочка.
– Но не красивая…
Папа вздохнул, поправил пальцем очки и медленно, с расстановкой заговорил:
– Понимаешь, зайка, мужчина в моем возрасте относится к женской красоте философски. Когда я влюбился в твою маму, она была для меня невероятно красивой. Я бесконечно мог любоваться ее профилем, вдыхать аромат пушистых волос, смотреть в зеленые глаза. Сейчас я могу трезво ее оценить и сказать, что у нее не было каких-то невероятных черт, которые так отчаянно вам рекламируют. Но конкретно для меня она была и остается идеально сложенной, с теми же озорными искорками в глазах.
Папа снова вздохнул и замолчал. Он вообще часто вздыхал. Иногда по его вздохам казалось, что внутри него живет вся печаль
– Знаешь, – негромко продолжил папа, – я недавно где-то прочел такую вещь: чем сильнее мужчина любит женщину, чем дольше они живут друг с другом, тем больше женская красота расцветает в соответствии со вкусами данного конкретного мужчины. И это правда. Мама для меня расцвела просто невероятно.
Они еще помолчали. Папа тихонько покачивал ее. Целовал в лоб и снова качал.
Варя подняла голову, посмотрела на отца и, сняв с него очки, принялась тщательно протирать их уголком пледа.
– Пап, а что за сюрприз вы мне приготовили? Ты говорил вчера. – Варя громко шмыгнула и водрузила очки на папин нос.
– А я все жду, когда же ты вспомнишь! – улыбнулся папа. – Садись-ка на диван, закрывай глаза и жди.
Он посадил дочь на диванчик, та послушно закрыла ладошками заплаканные, красные глаза. А когда по команде открыла их, то увидела нечто, от чего у нее перехватило дыхание. Прямо на кухне, у раковины, стоял великолепный, чудесный, белый, новый велосипед!
– Папка… – только и смогла выдохнуть она, – да ведь он же дорогой. Вы где денег-то взяли?
– Ну, там осенняя распродажа была, а у Левы скидка спасателя еще, получилось очень даже выгодно. – Папа сиял, как будто это ему, а не Варе, подарили скоростной велик в шестнадцать лет. – Нравится?
– Очень! Ох, папа… И главное – белый… – И у Вари снова защипало в носу.
Сколько раз она видела его в своих снах. Сколько раз рассматривала и гладила в магазине. Она сползла с дивана и подошла к велику, как к живому. Погладила руль, раму, седло.
– Он… совершенный, пап!
– Ну, я очень рад. Прям очень! – И обнял Варьку крепко-крепко. Как только он умел обнимать. – А теперь быстро в постель! А то вдруг мама придет – вот нам с тобой достанется!
Варя залезла под одеяло с блаженной улыбкой на лице. Болеть стало веселее. Теперь, когда у нее сбылась давняя мечта, даже переживания о Шмитке ушли на второй план. Горло болело, нос совсем перестал дышать, но маленькое теплое счастье поселилось в душе, и Варя стала мечтать, как сядет на своего прекрасного белого «коня». Она подключила разрядившийся телефон к сети и написала сообщение Лерке: «Лер… Прости меня, Лер… Я – вафля». – «Еще какая», – мгновенно пришло в ответ. Варька улыбнулась и напечатала: «Скинь домашку». – «Лови». Лерка отправила фото страницы дневника с заданиями на завтра.
До вечера Варя переделала в кровати кучу дел: выполнила домашнюю работу, почитала «Вино из одуванчиков» Рэя Брэдбери, выпила все приносимые папой лекарства, обработала фотографии с последнего выезда на скалы, встретила маму с работы. Мама пришла уставшая, посидела немного с дочкой, поела и легла спать. А Варю все это время не отпускало странное чувство: она чего-то ждала и никак не могла понять чего. В очередной раз заглянув в телефон, она вдруг осознала, что ждет сообщения или звонка от Лени. А он все не писал и не звонил. На улице уже стемнело, но Варя продолжала ждать, пока наконец не раздался звонок в дверь.