За годом год
Шрифт:
— Зачем? — не сразу понял он и подумал, что ей неловко называть его гражданином, что у нее тоже есть муж, дети и, возможно, она как раз вспомнила о них.
— А что скажете вы?
Вера встала и провела ладонью по лицу, будто снимая с него паутину.
— Моего заявления в суде нет, хотя большого счастья я с мужем никогда не имела.
— Значит, вы до этого мирились — и только? — сердито блеснул фиолетовыми очками старик, но страдальческое выражение его лица не изменилось.
Задал он свой вопрос тем же ехидным тоном, каким разговаривал перед
— Он не может упрекнуть меня ни в чем! — с вызовом взглянула на мужа Вера и положила руку на голову сына.
— Вы действительно взвесили все, товарищ Юркевич? — поинтересовался широкоплечий усач.
В заявлении Василий Петрович о многом не писал. Гордость, отвращение не позволили ему сделать этого. Он ссылался на одно — жена была для него попутчиком, а не другом. Она оставила его в тяжелую минуту и, вернувшись совсем чужой, принесла одни страдания. Они опустошают его, не дают ни жить, ни работать. Есть жены-приживалки. Есть и такие, которые считают, что, поспав с мужем, они этим самым заработали и на жизнь и на право распоряжаться всем в семье. Есть жены-соперницы, которые ведут бесконечную войну за все и неизвестно за что. И Василий Петрович доказывал, что та, с которой он жил, впитала в себя понемногу от первой, второй и третьей. Но про свою любовь к Вале и измену жены он умолчал… И вот ее странное восклицание. Ему стало ясно, для чего взяла Вера с собой Юрика. Зная характер мужа, она надеялась, что этим заставит его молчать об этом и дальше.
— Да, взвесил, — ответил Василий Петрович, глядя все время на женщину-судью, словно оправдываясь перед нею одной. — Я, понятно, тоже виноват. Но если бы люди знали, как и с чего начинаются их несчастья! Они, наверно, принимали бы меры. Но нужно ли было бы их принимать?..
— А не можете ли вы поконкретнее? — прервал его старик.
— Мне кажется, я говорю понятно, По-моему, семья развалилась и лучше всего покончить с ней.
— Почему? — блеснул фиолетовыми очками старик и, желая лучше расслышать ответ, приложил руку к уху.
— Потому, что она отравляет жизнь, не дает быть честным…
— Вы почему-то упорно не хотите говорить с судом открыто.
Василий Петрович перевел взгляд на усача, который сидел, подперев висок кулаком, и, не найдя в нем сочувствия, умоляюще взглянул на судью.
— Вам мешает сын?
Вера вскочила со скамьи и, взяв Юрика за руку, заставила встать и его. Бледная, с гримасой презрения на лице, она выкрикнула деревянным, не своим голосом:
— Я не имею ничего против! Он тоже опостылел мне, и я ненавижу его. Я даю ему полную свободу!..
Из здания суда он вышел, шатаясь, как пьяный. Про шел несколько кварталов и только тогда с удивлением заметил, что идет куда надо. На улице уже горели фонари. Тротуары по-вечернему были многолюдны. На углу проспекта и Комсомольской, где теперь возвышался пятиэтажный
А вокруг царила весна. И хотя небо, как все последние ночи, было чистое и звездное, где-то хлюпало, капало и журчало.
Теперь осталось только ждать и работать.
Областной суд расторгнул брак, и Вера категорически запретила Насилию Петровичу встречаться с сыном. Чтоб не терзать сердце ребенка, Василий Петрович послушался и, опасаясь натолкнуться на Юрика случайно, старался обходить гостиницу. Но, услышав, что Вера уезжает в Москву, все же поехал на вокзал проститься. Прохаживаясь между мраморными колоннами вестибюля, он, однако, так и не решился подойти к Вере и Юрику, которые до прихода поезда коротали время в зале ожидания. Возле них стояли знакомые чемоданы в парусиновых, с красной окантовкой чехлах. Юрик дважды бегал к буфету пить газированную воду с сиропом, и все это почему-то вызывало у Василия Петровича боль.
Он, возможно, вообще не подошел бы, не появись возле них Понтус. Поцеловав Вере руку и похлопав Юру по спине, Понтус стал что-то горячо говорить. В этот момент диктор усталым голосом, в мое, объявил по радио, что поезд Вильнюс — Москва будет стоять на первом пути. Купив перронный билет, Василий Петрович вместе с пассажирами вышел на платформу. Вера и сын стояли уже в очереди у вагона. Возле них, с чемоданами у ног, был и Понту". Подогретый его присутствием, Василий Петрович подошел к сыну, взял его за руку и молча отвел в сторону. Он выглядел очень решительным, и Вера не посмела возразить, а только демонстративно повернулась к Понтусу и заговорила с ним, будто ничего не случилось.
Когда поезд ушел и Василий Петрович направился домой, на Привокзальной площади его неожиданно догнал Понтус.
Что на это толкнуло его, опытного и расчетливого? Порыв? Почувствованная заново опасность, которая тянет к себе, как глубина? Мысли, что сейчас, когда уехала Вера, примирение стало более возможном? Ставка на идеализм и наивность противника? Беззастенчивое желание проверить его нервы и последние намерения? А может быть, тупая убежденность, что припугнуть и предупредить никогда не вредно?..
— Послушайте, — сказал он, немного забегая вперед, — я давно хотел поговорить с вами тет-а-тет. Давайте будем мужчинами! Дело ведь прошлое.
— Почему? — вопросом ответил Василий Петрович, не останавливаясь.
— Теперь нам нечего делить.
— Кто это вам сказал?
— Вы поставили себя в тяжелое положение. На что вы еще надеетесь?
— На правду.
— И это после всего?