За годом год
Шрифт:
"Что сталось бы с ним, не будь Зоси?" — наивно подумала Валя, невольно вспоминая Алешку.
Сердце забилось сильней. Костусю тоже необходима помощь. Его от многого нужно устеречь, многому научить… Ей, как и Зосе, надо выбирать дорогу… Ну что ж, она вольная в своих чувствах!.. В воображении промелькнула неясная картина: Алешка в чем-то каялся и за что-то благодарил, припав лбом к ее ладоням. Лоб у него был горячий, обжигал, знобил.
В таком немного химерическом настроении через несколько часов она и встретилась с Алешкой. Тут же, на углу Советской и Ленинской.
Он
— Уральский, — без особого уважения сказал Ллешка, — берет кубометр.
Луна, которая была видна и днем, набирала силу. Руины под ее светом засеребрились. По небу плыли высокие перистые облака. И когда луна попадала в их прозрачную мережу, вокруг нее появлялся многоцветный радужный круг. Тогда становилось, пожалуй, светлее, потому что тени от развалин редели, теряли свои очертания, а сами руины по-прежнему были залиты рассеянным светом. И эта радуга, и удивительная игра лунного света, и руины, что вдруг становились, как в сказке, — все это воспринималось Валей остро, казалось необычным, совершающимся специально для нее. Она предчувствовала, что в эту полную изменчивых теней и света ночь к ней обязательно придет внезапная радость. Но, ожидая ее, она не спешила ей навстречу и чуть-чуть побаивалась. Вале было жалко уходить отсюда, от неподвижного, уставшего за день экскаватора, жалко и страшно. Он словно от чего-то ее оберегал. Чтобы побыть еще хоть немного здесь, она сказала:
— Днем встретила Урбановича…
— Ну и как же этот исхудавший битюг чувствует себя? — засмеялся Алешка.
— Зачем так, — взмолилась Валя. — Я и не подозревала, что ему нелегко. Смотрела и думала: вот он тут, весь на ладони. А оказывается, мучается, чего-то ищет.
— Не мудри на мелком месте.
— Я раз к Зимчуку заходила, и его домработница, — понимаешь, Костя, бабушка, считавшая меня своею, — отнеслась ко мне как к незнакомой. Обидно? Конечно! А потом оказалось, что в тот день она похоронную получила: под Шлахау, в Померании, ее последний сын погиб… А что о тебе говорят? Я и думать не хочу. Разве ты такой? Ну, скажи!
— Тебе виднее. Хоть отбить охоту от всего можно… Пойдем лучше на реку посмотрим, а то ты уж загадками начинаешь говорить.
Движения на улице не было, прохожие встречались редко, и они пошли по мостовой.
Ночь была теплая, по-весеннему хмельная. Где-то далеко, в лесу, творились весенние чудеса: трескались еловые шишки, и крылатые семена летели на землю, чтобы встрепенуться и прорасти; набухали почки, цвели ольха и орешник, зацветало волчье лыко, за лиловые цветы названное ласково и точно — лесная сирень; пел уже во сне свои песни глухарь. И хотя все это было далеко, трепет проснувшейся жизни плыл сюда по воздушным путевинкам, трогал и заставлял трепетать сердце.
Свислочь вышла из берегов, разлилась. Освещенная от самого моста прожекторами, она мерцала и переливалась. Поблескивая в изломах, по ней плыли небольшие льдины, мокрые и зеленоватые или заснеженные и голубые. Они двигались медленно, величаво, но, приближаясь к мосту, становились
Пройдя немного по берегу, Валя и Алешка остановились. Берег тут был невысокий, и вода плескалась у самых ног, темная, густая. Она долго смотрели на реку.
Но так стоять наконец стало не в мочь. Чувствуя, как растет сердце, Алешка взял Валю за плечи и повернул к себе. Покорная, она, однако, опустила голову, не давая ему заглянуть в глаза. Тогда он торопливо обнял ее и притянул к себе.
Последнее время она всегда была несколько встревоженной. Обычное — тихое утро, лесная просека с далеким просветом в конце, извилистая тропинка вдоль железнодорожного полотну, заводской гудок — пробуждали в ней беспокойное ожидание. Но теперь, когда Алешка обнял ее, она притихла, и большой, как мир, покой опустился на Валю. Алешка почувствовал это, с силой сжал девушку и припал к ее губам. Она тоже поцеловала его и, легонько отслонив, пошла вдоль реки к освещенному мосту, над которым витал людской гомон.
Алешка свистнул, но видя, что она не останавливается, догнал ее.
— Ну куда ты? Чего?
— Прости, Костя, я хочу побыть одна.
— Теперь-то?
— Ага…
Недоумевая, он прошел следом за ней еще несколько шагов, но когда она сказала "я прошу тебя", резко повернулся и зашагал во тьму, не то в отчаянии, не то в радости закинув на затылок руки.
Валя брела, глядя под ноги, и как бы прислушивалась к себе. Грудь полнилась гулом, который она будто вынесла оттуда, от раскованной реки.
Вдруг что-то насторожило Валю.
От карьера, где стоял экскаватор, ей наперерез шли двое. Невдалеке от угла остановились. Одни из них, как показалось Вале, подал знак рукой, подзывая к себе. Вокруг, кроме этих двух, не было ни души, и Валя тоже остановилась. "Что за люди?" Тревога заставила ее оглянуться. Шагах в пятнадцати увидела третьего — длиннорукого, мордастого, который, отделившись от руин, преградил ей дорогу назад.
Сомнений быть не могло. Ей захотелось крикнуть, позвать на помощь, но, еще на что-то надеясь, она сказала:
— Я студентка, товарищи. У меня ни часов, ничего нет…
Ее, вероятно, не услышали. Мордастый, держа руки за спиной, стал медленно приближаться.
— Ты кричать не вздумай, — пригрозил он, — а то так наверну, что десятому закажешь.
Необходимо было что-то делать.
Не осознав как следует, на что она решается, стараясь видеть всех троих, Валя предупредила тоже:
— Лучше, товарищи, не подходите! Я все равно не позволю прикоснуться к себе. Слышите?
Не переставая приближаться, мордастый презрительно сплюнул.
— Стой! — крикнула Валя.
В тот же миг из черноты руин на противоположной стороне улицы вынырнул четвертый — верткий, невысокий. Он бросился было к Вале, сбежал с тротуара, но передумал и испуганно замахал руками.
— Хлопцы, своя! — выдохнул он. — Своя! — Потом, помедлив, словно проверяя, поняли ли его, прыгнул назад, в темноту.
Голос, фигура подростка показались Вале знакомыми.