За городской стеной

Брэгг Мелвин

— Что ты теперь собираешься делать? — спросила Дженис.

— Сию минуту?

— Теперь. Теперь, когда у тебя есть работа, ты женат, обосновался здесь. Что ты собираешься делать?

— Пожалуй, попробую остановиться на достигнутом. Ты хотела бы большего?

— А ты разве нет?

— Нет. В данный момент — нет. Я доволен тем, что имею.

— Ой ли?

— Брось, пожалуйста, свой многозначительный тон. Да, доволен.

— А я уверена, что тебе все это скоро надоест, Ричард, — сказала она. — Тебе и так пришлось от столького отказаться, чтобы остаться жить здесь. Думаешь, я не

вижу: ты заставляешь себя часами читать, заставляешь себя гулять — никто так в горах не гуляет, люди обычно останавливаются, оглядывают окрестности, ты же будто совершаешь марш-бросок. Ты себя губишь, Ричард.

— Вовсе нет. Я меньше занимаюсь, только и всего.

— Ты ничем не занимаешься. Ты все еще придумываешь себе стиль жизни. И даже не говоришь больше об этом. Вспомни, когда ты последний раз сообщал мне свои мысли о том, «как жить лучше»?

— О господи! Во всяком случае, не так давно.

— Ты идешь на попятный?

— Вовсе нет! Просто я хочу от слов перейти к делу. Ты, по-видимому, считаешь, что этого мало. А я нет.

— Это все потому, что ты смешиваешь два понятия. Деятельность — это еще не достижение цели. Почему бы тебе просто не жить как живется… и плевать на последствия?

— Если впереди нет цели, то деятельность подменяется движением. Что ж, и плевать! В комнате можно произвести не меньше движений, чем на каком-нибудь новом континенте.

— Но ты…

— Послушай! Некто Томсон заходил вчера ко мне в школу. Он инструктор лейбористской партии — еще довольно молодой, лет тридцати с небольшим; так вот он предлагает мне вступить в партию и работать для нее. Сперва я подумал — какого черта, что это может кому-нибудь дать, сам я ненавижу лейбористскую партию, отказавшуюся от всех социалистических принципов, пожалуй, больше, чем консерваторов. Во всяком случае, на кой дьявол мне это нужно. А потом я понял, дело вовсе не в партии. Он взялся за это, потому что считает, что люди вроде него смогут принести больше пользы, чем другие.

— И ты согласился работать для поддержания никчемной организации?

— Не такая уж она никчемная. Трудно, конечно, восторгаться ею. — Он улыбнулся. — Но ты права, я собираюсь кое в чем ему помочь.

— Вот это-то я и имела в виду, когда сказала, что ты себя губишь. Ты без идеи не можешь. Кончишь тем, что преисполнишься сознанием долга, как какой-нибудь церковный староста. Есть в тебе, что ни говори, эдакая благочестивость. Почему ты не принял предложение Дэвида? Я прочла его письмо — оно ведь адресовано нам обоим. Почему ты утаил его от меня?

— Я не хочу больше этим заниматься.

— Но почему? Ведь это всего лишь Каркастер. Не намного дальше, чем твоя школа. И к тому же ты премило выглядел бы на телеэкране.

— Не хочу.

— То есть… ты хотел бы, но, по-твоему, тебе это не пристало, и потому, сверившись со своей дурацкой, ниспосланной свыше шкалой, ты убедил себя, что не хочешь… хотя знаешь в душе, что с удовольствием согласился бы.

— И вовсе не так. Ты очень смело судишь о моих чувствах. Хотел бы я иметь хотя бы половину твоей смелости.

— А я хотела бы, чтобы ты посмелее делал то, что тебе хочется.

— Неужели ты не понимаешь, что, в общем-то, все равно, что делать, пока не

определишь точно, к чему у тебя лежит душа? У нас в журнале работал один человек, так он как-то весь вечер напролет рассказывал мне о том, как шагнуло вперед типографское дело с тех пор, как начали употреблять глянцевую бумагу. Большинство людей сами ошалели бы от скуки и я вместе с ними — а тут нет. Он был в восторге от своей работы, а я не был и прекрасно сознавал это. Такие люди есть везде. Они как-то умудряются добраться до самой сердцевины… о господи! Опять меня понесло!

— Продолжай!

— Нет.

— Продолжай!

— Нужно знать, на чем стоишь. Нужно иметь право сказать: «Вот на этом я стою». А лучше всего, чтобы о тебе так говорили, просто быть таким без всяких там заявлений. Но если в тебе этого нет, тогда это единственное, за что стоит бороться.

— Понимаю. — Дженис на секунду задумалась. — Но я не стоик. Я даже и не хочу быть им — а ты, по-видимому, хочешь. Я не хочу страдать ради самого страдания, я хочу делать то, что хочу, и хочу получать от этого удовольствие.

— Хочу! Хочу! Хочу! Три родника рождают реку, интересно, что породят три желания.

— Ричард, я хочу вернуться в Каркастер осенью. Пожалуйста, отпусти меня.

— Значит, вот чего ты хочешь. Все еще.

— Да! Извини меня.

— Не надо извинений.

— Но мне, правда, стыдно. Что я еще могу сказать?

На следующей же неделе она начала готовиться к отъезду. Эгнис была неприятно поражена и ругала дочь, но безрезультатно — в конце концов она смирила свой гнев и согласилась смотреть за Паулой пять дней в неделю, хотя Ричард объявил, что по вечерам будет забирать ее домой.

Дженис сразу же пришла в чудесное настроение. Уиф давно не видел ее такой покладистой и веселой. Она поздоровела, загорела и была, как никогда, ласкова и откровенна с ним. Иногда она начинала тревожиться: «Никуда я не поеду», «Зря я это затеяла», «Как могу я вас бросить», на что Ричард возражал: «Ты должна». К концу лета деньги его почти иссякли, и ему ничего не оставалось, как снова преподавать. Песни его «не пошли», снова же браться за статьи у него не было желания или, возможно, не хватало уверенности в себе. Преподавать он будет там же, менять школу, чтобы последовать за Дженис, не станет. Это было одно из негласных условий.

Дженис уехала в Каркастер на грузовике мистера Робсона. Ричард помог ей устроиться и вернулся домой. В первый момент ему было тяжело общество Эгнис — он чувствовал, что она не понимает ни его, ни Дженис, не видит в их поступках ни великодушия, ни здравого смысла, поэтому он пошел и стал помогать Уифу складывать каменную стенку в саду. Они проработали дотемна.

Глава 24

Дженис никогда еще не жилось так хорошо. Оказалось, что от стипендии и от денег, которые посылал ей Ричард, у нее остается кое-что на одежду. Наряды прежде совсем не интересовали ее, да и теперь нужны были исключительно как лишнее доказательство ее независимости. Она наряжалась потому, что жизнерадостное настроение, в котором она неизменно пребывала, требовало, чтобы все — ее походка, речь, работа, даже платье — отвечало этому настроению.