За гранью дозволенного

Каллин Митч

Однако он помнил, что Джулия категорично объясняла: мужчины-геи совращают мальчишек, втягивают их в свой круг.

— Они постоянно делают это, — говорила она. — Вот почему сейчас их так много.

Споры на эту тему были бессмысленны. Она слышала отвратительные подробности того, что случилось, когда ему было пятнадцать; в душе, в муниципальном бассейне, рядом мылся незнакомец, мужчина среднего возраста, он намылил свой член и начал мастурбировать.

— Бедняжка, — сказала жена после того, как он рассказал ей эту историю. — Как ужасно. Он мог бы изнасиловать тебя, или хуже того. Ты донёс о нём, получил какую-либо помощь?

— Нет, я был слишком шокирован, никого

поблизости не было, только я и он. Я не мог в это поверить — так что вышел из душа и пошёл домой. Не думаю, что это было серьёзное дело, просто странно. Ты — единственный человек, которому я когда-либо рассказывал об этом.

— Это ужасно, по-настоящему отвратительно. Ты знаешь, многие мужчины просто вызывают дрожь; ты был бы удивлён — большинство мужчин на самом деле свиньи.

Как часто она это говорила? Как часто он слышал от неё и от некоторых женщин, с которыми работал, о слабых сторонах мужчин? Никогда он не говорил, что мужчины заслуживают гораздо больше доверия, чем принято думать в настоящее время, когда отвергают присущее мужчине поведение (что, по его мнению, просто маскировало возросшее презрение к мужчине). Никогда он не говорил, что мужчин следует хвалить за то, что они покорны столь ущербным импульсам и желаниям.

«Это чудо, — думал он, — что мужчины выполняют столь мощную работу — в особенности если учесть природу их сексуальных влечений. Это чудо, что они строят дороги и формируют общества, пишут книги, выражают интеллигентные мысли».

Правду сказать, он верил, что большинство мужчин всегда были благородны, что большинство мужчин боролись за то, чтобы быть выше своих неодолимых генетических предрасположенностей; но даже если так, только некоторые были способны совершенно подняться над природой — это следовало принять без полного пренебрежения. Несмотря на то что знали он или Джулия, мужчина средних лет в душе мог сделать больше хорошего, чем они оба, вместе взятые.

— И всё же тебе повезло, что он не коснулся тебя. Он, наверное, хотел.

— Ну, он этого не сделал — я не оставил ему шанса.

— Хорошо, — сказала она. — И всё же тебе следовало рассказать.

— Да, мне следовало это сделать.

— Конечно, он не рассказал ей, что откликнулся на призыв, мастурбировал в потоке струящейся тёплой воды — они смотрели друг на друга, не говоря ни слова; оба возбудились за несколько секунд, сперма незнакомца побежала густой молочной струёй по его согнутым пальцам.

После этого он вышел из душа, быстро оделся и направился домой — случайная встреча не наложила пятна на его сознание (его воображаемые фантазии, когда он мастурбировал, включали в себя Маршу Брэди и Грэйс Слик и не сменились эротическими мечтами о Дэвиде Кэссиди или Мике Джаггере). На самом деле лицо незнакомца стало расплывчатым; он не мог сказать, какого цвета у него были волосы: тёмные или светлые, был он высокий или коренастый. Он только помнил риск минуты, лёгкую дрожь оттого, что участвует в чём-то, что считается непристойным, болезненным, похожим на грех, — это воспоминание было достаточно сильным для того, чтобы заставить его, совсем мальчишку, в блаженстве потянуться к резинке своих плавок.

Как он хорошо выглядел тогда, был почти хорошеньким — очень тонкий, с глазами щенка, с полными губами, — стоящий того, чтобы о нём мечтали подозрительные мужчины, жаждущие подростков. Но инцидент в душе вопреки всему не оказался роковым, он избегал каких-либо реальных сексуальных контактов, пока не встретил в колледже Джулию (свидание с незнакомкой устроил близкий друг).

И как бы банально это ни звучало, он честно верил, что это была любовь с первого взгляда. Она оказалась

девственницей из Месы — истая христианка, любила «Звёздный путь», фыркала, когда смеялась, была тоненькой блондинкой с легко меняющимся настроением, получила диплом на факультете здоровья и человеческих отношений; он был девственником из Финикса — первым оратором, обходительным молодым человеком в бабушкиных очках и брюках клёш, студентом факультета английского, сходящим с ума по ранним романам Беккета.

Они поженились на старшем курсе, провели медовый месяц в Пуэрто-ла-Крус и вскоре обосновались своим домом (он преподавал английский, она инструктировала всяких болванов). К тому времени, как появился Дэвид, густые волосы мужчины поредели, его живот почти утратил былую твёрдость.

Затем появилась Моника (они хотели двоих детей), Джулия изменилась, она всё больше и больше теряла интерес к жизни и полнела — больше не было занятий в церкви, больше не было пациентов, больше не было секса по утрам в субботу; вместо этого начались одинокие прогулки с детской коляской, немного занятий в саду и незлобивые увещевания, когда он нетерпеливо хватал её за грудь.

— Перестань…

— О, позволь, разреши, покорми меня.

— Слово даю, ты можешь попытаться поесть сам.

Не то чтобы их физические желания были взаимными или их взаимодействие плодородным (их сексуальная жизнь решительно уменьшилась с рождением Дэвида), но дважды в месяц, полагал он, было бы вполне удовлетворительно.

Так что оправдание его летним визитам в пассаж, можно было найти с лёгкостью, опасения наваливались на него тогда, когда он думал, что он делал там и позднее в парке Миссии. Стараясь уменьшить вину, он убедил себя, что Джулия не стала бы всерьёз возражать против того, чтобы он приволокнул за кем-то; она отрицала секс, для него это было необходимо и здорово, — и пока он был в безопасности, пока не осмеливался изменять ей с женщинами, их брак оставался нерушимым.

Теперь всё разрушилось: Джулия бросила его, забрала с собой Дэвида и Монику; его дом больше не был ему домом, он жил в подземелье. Каким далёким теперь казался сезон дождей, каким чужим был и гром, и обрушивающийся потоками дождь, и влажность, и уроки гольфа.

Он размышлял о прошлом, прокручивал его в голове, формировал круг, который неизменно приводил его в одно и то же место: если бы он сдержал себя в пассаже, если бы знакомые лица и заветные щели не стали привычкой, он бы не отправился в туалет в парке Миссии. Если бы он сдержался в пассаже — если бы любопытство не было сильнее его…

Но всё привело к тому, что однажды рот в щели сказал ему:

— Я отсосал тебе две недели назад, верно? В парке Миссии, в среду вечером, в туалете рядом с бейсбольной площадкой — это был ты, верно? В дальней кабинке — помнишь? Помнишь меня, помнишь, как мы сделали это?

— Да, — ответил мужчина, просовывая свой член в щель. — Покажи мне это снова. Покажи мне, как ты это делал…

И тем не менее рот говорил не о нём; мужчине ещё предстояло открыть плохо освещённый мужской туалет и протокол поведения в нём (войти в кабинку в дальнем конце, закрыть дверь, сидеть и ждать, начать постукивать по двери кабинки, когда кто-то войдёт в соседнюю, — если интерес вызван, человек в соседней кабинке либо наклонялся и говорил что-то, либо покидал её, чтобы осторожно присоединиться к тебе). Однако же правила парка Миссии вскоре стали ему знакомы, как липкая грязь становится привычной людям на свалке. Причина ухода из Гризвуда была двойственной: однажды дождливым вечером он прошёл мимо выпускника своего класса, входя в пассаж; их глаза встретились в вестибюле, он занервничал.