За колючкой – тайга

Зверев Сергей Иванович

– На самом деле? – Хозяин хмыкнул и почесал под подбородком. – Выкладывайте, Банников.

– Не волнуйтесь, начальник, много времени не займу. Вопрос звучит так: насколько сильно начальник зоны, именуемой в простонародье «дачей», хочет, чтобы во вверенном ему хозяйстве произошел небольшой кандибобер?

Уже понимая, что удовольствия тема если и доставит, то мало, полковник вынул из стола сигареты и начал ковыряться пальцами-сардельками в пачке.

– Ты попроще, Анатолий, выражайся. По-нашему, как мы с тобой умеем. Без наворотов.

– Можно и без наворотов, – согласился Бедовый. – Так вот, Кузьма Никодимыч, если к обеду Летун не войдет в барак, зона встанет.

– Пугаешь?

– Нет, если бы я пугал, то не предупреждал бы. Я

бы так испугал неожиданно, что твои буряты русский язык забыли. Вот это бы называлось – испугал. А так я пришел, наоборот, предупредить. Дать шанс тебе, так сказать, подготовиться. Причин для голоса у зэков уже много. Повод же простой. В ШИЗО находится человек, который умирает, но не просит пощады. Он подыхает там уже два месяца, и закон свой же ты, начальник, перекрыл в восемь раз. Содержание заключенного в ШИЗО более одной недели запрещено, и ты это знаешь так же хорошо, как и я. И тебе известно, что эта неделя должна обеспечиваться сносным питанием и отсутствием издевательств. Твои же уроды его каждый день бьют, заставляют по ночам стоять посреди «хаты», и бросают ему пищу на пол, как собаке. Мыши к леднику уже не подходят, потому что точно знают, что будут съедены. Насекомые туда не залетают, а синицу, которая на прошлой неделе залетела в окошко ШИЗО, так больше никто и не видел. При всем при этом человек ни разу не попросил пощады и не встал на колени. Это нацизм, начальник, а зэки фашистов ненавидят.

– Значит, так, – переведя дух, продолжил Толян. – Или к обеду Летун возвращается в барак, или зона встает. Малявка на волю уже отослана, люди в курсе. Ты вписал имя этого зэка в историю ненависти людей к администрации. Чтобы тебе было понятно, о чем я говорю, знай, что, если Литуновский выйдет на свободу, он авторитета заимеет хоть отбавляй. И, если правильно держаться будет, я слова против не скажу, если его без копейки в общак на уровень поднимут. Вором настоящим ему уже никогда не быть, но вот авторитет у него не заберет никто. Вот такие, как ты, Кузьма Никодимыч, наши ряды и пополняют, – Бедовый улыбнулся и кашлянул в кулак. – Так как насчет понимающего отношения к ситуации? Решим вопрос или будем наблюдать за управленческими промахами главы администрации?

– Да ты решил права качать, зэк? – Хозяин чуть порозовел и собрался как перед прыжком. Однако вместо броска вдруг расслабился и выдохнул: – Иди пока.

И нажал под столом кнопку.

– Смотри, Хозяин, – предупредил Толян, обходя вошедшего в дверь конвоира.

Ровно через три часа, за десять минут до начала обеда, когда барак был пуст, а зэки находились в тайге, на плац «дачи» опустился вертолет. Эту «вертушку» знали в шестом бараке все. Она была прикомандирована к «седьмой» колонии красноярских лагерей и выполняла функции перемещения контролирующих лиц от руководства к месту назначения, а также транспортировки больных до стационара или участия в розыске беглых каторжников.

Вертолет сел, из него вышли два подполковника, трое сопровождающих с автоматами и вместе с Хозяином, участвующим во встрече почетных гостей, направились в его апартаменты. Пробыли они там ровно десять минут, из чего было ясно, что все вопросы давно решены и вход в административное здание не что иное, как дань уважения к человеку, проводящему здесь большую часть своей службы.

Еще через пять минут с делянки был доставлен Бедовый. На него надели наручники, погрузили в вертолет, и геликоптер, поднимая внутри зоны столб из пыли и сухих кедровых иголок, чуть боком поднялся вверх. Постоял секунду, словно раздумывая, куда ему теперь лететь, и мягко поплыл над тайгой в направлении севера. Зэки, наблюдающие за этими загадочными событиями, озабоченно хмурили лбы и размышляли над тем, куда повезли смотрящего, зачем повезли, и что теперь будет делать Яша Колода, на скорую руку оставленный Бедовым за себя.

К вечеру в бараке только и слышалось, что пересуды о последних событиях. Тема Литуновского за более масштабной проблемой подзабылась, и следующую неделю барак жил в

состоянии постоянной тревоги. Пресса со стороны администрации не замечалось, более того, заработало два последних года молчащее радио. Громкоговоритель на столбе, рядом с плацем, внезапно ожил, и из него полились последние известия, легкая симфоническая музыка и спортивные вести.

В конце недели на телеге прибыл дед из Кремянки и снова привез накопившуюся у сельчан за две недели снедь. Творог, сметану, масло и даже сыр. Тут произошла небольшая заминка, и налицо проявился административный беспредел Колоды. Яша вдруг сломал заведенный порядок участия в разгрузке телеги и заменил семь месяцев ожидающего своей очереди Казаня на Индейца. Против авторитета не попрешь, и Казань смирился. Успокоило его то, что через час Индеец вернулся, облизывая сальные губы, и для него все на год уже закончилось. Для Казани же все было еще впереди. Зэки были шокированы, когда на завтрак к положенной тарелке жидкой перловки и кружке чая был приложен кусочек сыра и вареное яйцо.

В этот же вечер свалился с лихорадкой и расстройством желудка кухонный шнырь Чахотка. В лазарете он признался находящемуся под «шмалью» лейтенанту-доктору, что съел восемнадцать яиц и полкилограмма творога. После трех клизм и промывания желудка Чахотке стало легче, однако в связи с высокой температурой, «лечащим врачом» ему был рекомендован «постельный режим». К величайшему изумлению зэков, Хозяин дал «добро», и Чахотка, сгорая от непонимания такой заботы и подозревая неладное, запросился обратно в барак, на работу.

– Доктор, у меня правда, ничего серьезного? – мучил он на следующий день умирающего от ломки лейтенанта. – Я буду жить? Скажите, я буду жить?

– Будешь, – бурчал лейтенант, – если оставишь меня в покое.

В головах зэков происходили логичные по своей последовательности умозаключения. Во-первых, от них изолировали Летуна. Но жить от этого лучше не стало. Однако не стало и хуже. Следом, через два месяца, с «дачи» зачем-то депортируют Бедового. Это уже не шутка, хотя от отсутствия Бедового жить стало значительно лучше. Появилась музыка в жизни зэков, они узнали, как Россию напялили на Олимпиаде в каком-то городе, из названия которого следует, что это не что иное, как рассадник триппера и туберкулеза. Солт-лейк-сити… Это разве нормальное название? Потому-то местные педики и кинули русских фигуристов, хоккеистов, лыжников и этих… Как их… Тьфу! Кер-лин-гистов…

Значит, отсутствие в их прежней жизни музыки, спорта, новостей и яиц по утрам – это следствие того, что в зоне находился Бедовый.

Справедливости ради нужно заметить, что такого вывода Хозяин смог добиться лишь у пятой части населения шестого барака. Остальные, прожженные зоной и воровской жизнью, прекрасно понимали, что происходит, и все ужимки и манипуляции Хозяина казались им смешным нелепым фарсом, предназначенным для идиотов и опущенцев под стать Чахотке.

Все бы ничего, но через три дня вдруг случились события, которые всколыхнули зону и заставили многих задуматься о тех переменах, что ворвались в их жизнь неожиданным приятным сюрпризом. Для многих стало настоящим откровением появление в зоне… милиционеров. В сопровождении троих в форме – майора и двух капитанов милиции – на вертолете опустился парень в кителе младшего советника юстиции, больше знакомого зэкам как «прокурор», и они очень долго о чем-то беседовали с Хозяином. Потом, в течение четырех с половиной часов, бригада не могла выйти на работу и находилась в бараке.

Первым в здание администрации увели Мазепу. Следующим – Яйцо. Когда прозвучала фамилия последнего, которого здесь знали как Индийца, все стало на свои места. Сомнения в том, что на допросы водят по очереди всех, кто участвовал в последней разгрузке телеги, отпали.

По возвращении в барак Мазепа и Яйцо по очереди разрисовывали черно-белую, непонятную зэкам картину прибытия на «дачу» «медведя» и красноярских «мусоров», и по возвращении к нарам Индейца на этом полотне был сделан последний, яркий мазок.