За колючкой – тайга

Зверев Сергей Иванович

– Летун, – смеясь, говорил Колода, – есть что-то, что заставило бы тебя умереть?

Литуновский водил руками вокруг себя, давая понять, что убить его может все это.

– А сам? – спрашивал Колода, получал в ответ насмешливую улыбку, но всякий раз уходил не обидевшись.

Одно присутствие Летуна в бараке и его новые, кажущиеся для всех глупыми, поступки, вселяли в зэков уверенность в том, что свобода близка. Более того, она рядом. Человек, которого ежедневно унижают побоями и оскорблениями, который кряхтит от нечеловеческого труда, остается свободным. Это парадокс, но это факт. Как факт

то, что теперь в зоне не было ни одного, кому оставалось сидеть больше, чем Литуновскому. Своим последним побегом Летун увеличил срок и побил рекорд, державшийся до дня его задержания, на четыре месяца.

Впору, отпросившись на минуту в туалет, повеситься на нижнем суку кедра, а этот малый, вытаскивая каждый день по зубу, пьет невыносимо горький настой и хочет жить дальше. Какой горький настой… И ради чего?

Колода попробовал и тут же выплюнул. Лучше сдохнуть, чем это пить.

Но жизнь, вопреки всему, продолжалась.

Вот Костер, в конце месяца, распечатав конверт, громко крикнул:

– Есть новые новости!

Барак, та часть, что с русским, великим и могучим, в ладах, хохотнула.

– Президента выбрали.

– И кого?

Костер назвал.

– А ты говоришь, новые…

Вот Ляпа подрался с туалетным шнырем Винтом, после чего почему-то был вызван в администрацию и усажен на сутки в карцер. Вышел оттуда злой, не успевший как следует проголодаться и отупеть. Хозяин строг, но справедлив. Драться в бараке будут всегда, но главное при этой неотвратимости, как говорил великий Ленин, не то, чтобы за преступление было назначено суровое наказание, а чтобы ни один случай преступления не проходил безнаказанно.

– Фьюить!.. – вновь ожили «скороспели».

Куда они улетают на зиму и откуда прилетают, не знал никто. Скорее всего, думалось зэкам, раз уж они обречены жить вместе с ними, то в теплых краях, где-нибудь в Израиле, они находят такую же зону. Иначе нельзя. К условиям зоны привыкаешь столь сильно, что потом жить вне ее весьма затруднительно. Вон, Ляка, к примеру. Отсидел на «даче» четырнадцать лет, вышел, и когда ему в пивнушке дали сдачи рубль вместо десяти, набил пивнику морду. Сейчас, говорят, на «общем», где-то под Соликамском. А все потому, что на зоне время течет медленно, а на воле бьет ключом. Откуда Ляке было знать, что десятки теперь железные? Стало быть, ни за что посадили.

На зоне плохо всегда. Зимой холодно, летом одолевает гнус, а весной и осенью у конвоя начинаются припадки бешенства сильнее обычного. Но весною все лучше, чем осенью. Пусть в бараке пахнет грязными сырыми носками, потому что хлипкие сапоги мгновенно всасывают проступающую сквозь снег воду. Не страшит даже отсутствие из дома писем и передач. Передачи, они все общие. Неважно, тебе придет коробка с продуктами или нет. Все делится, и обделенными при этом дележе остаются лишь жители поднарного пространства – сами виноваты, знали, что в зоне нельзя ошибиться и единожды. Главное, пришла весна. Она, в отличие от осени, несет жизнь.

В один из теплых вечеров этих апрельских дней Литуновский, до этого неделю пребывавший в затяжных раздумьях, привстал на нарах и, развернувшись всем телом в сторону Бедового, быстро прошевелил неровно сросшимися губами:

– Анатолий, сколько метров

от барака до западного сектора «запретки»?

Ни слова не говоря, Банников вынул из пачки две сигареты, изобразил из них некое подобие креста и направил этот действенный против нечистой силы символ на Литуновского.

– Никаких подвохов, – объяснил Летун.

– Я понимаю, Андрей, весна. Хочется говорить глупости, смеяться невпопад… Без меня, пожалуйста.

– В общих интересах, Бедовый, – настаивал зэк.

– Как правило, все твои начинания заканчиваются крупномасштабными проверками с Большой земли и многоразовым шмоном барака в день. А виновник торжеств в это время сидит в карцере или получает новый срок в Красноярском краевом суде. Без меня, я сказал.

Но через час, когда в бараке оставался коптить лишь его «ночник», прокашлялся и глухо бросил:

– А про что тема-то?

Литуновский встал и прошел по ряду между нарами. По выражению его лица было видно, что продолжения разговора он ожидал, и вопрос Бедового лишь часть запланированного начинания. А еще по лицу было видно, что начинания из числа тех, о которых Бедовый говорил два часа назад.

Литуновскому, по всей видимости, не сиделось на месте. Впереди его пути даже не было видно маяка, обозначающего вход в гавань свободной жизни. В каждом жесте и слове Летуна зримо виделось одно – дайте мне новую идею, а превратить ее в реальность я смогу самостоятельно. Ему нужно было чем-то занять руки, голову, а каждодневное изготовление кедровых пней к этому не располагало. Работа на делянке отнимала силы и истощала разум. Он словно не хотел жить в зоне, в которой пришлось сидеть тысячам заключенных до него. Его прельщала необходимость улучшать жизнь, потому что она коротка. Потому что утекала сквозь пальцы. И день наступивший обещал быть похожим на любой другой, прожитый.

– Тебе не надоел этот потолок?

Бедовый посмотрел вверх, в темноту, за которой угадывался бревенчатый накат, и вернул недоуменный взгляд на Литуновского.

– Давай попросим Хозяина раскатать.

– Не вопрос. А разумное начало в чем?

– Нас пятьдесят человек. Площадь барака – девяносто квадратных метров. Итого – почти по два квадратных метра, в то время как по закону положено шесть. Триста метров – это площадь, которую должно занимать помещение под нас. «Дача» строилась во времена, когда к зэкам относились чутко и население здесь не превышало двадцати человек.

– И что? – недоуменно поинтересовался Бедовый.

– А то, что в связи с положением о минимальных стандартных правилах обращения с заключенными, принятым на первом конгрессе ООН тридцатого августа пятьдесят пятого года, помещение наше должно быть светлым, окна достаточными для того, чтобы заключенные могли читать и работать при дневном свете, и сконструированы таким образом, чтобы это не грозило ущербом зрению. Потом, что это за ведро у порога? Уборная для заключенных, в соответствии с теми же правилами, должна быть просторной… Ну, или как минимум – быть, и позволять заключенным пристойно отправлять нужду. Короче говоря, к Хозяину я больше не пойду, меня сразу посадят в карцер. Идти нужно кому-то другому. Пообещать преобразовать колонию в идеальный для международных документов вид.