За лесными шеломами
Шрифт:
— Были бы кости, — повторил Всеволод. Так всегда говаривала покойная матушка.
Михаил присел к столу и вдруг сказал:
— Кончилась, брат, Византия. Ещё полвека — и лежать ей во прахе.
— Опомнись! — воскликнул Всеволод. — Ведь империя одерживает победу за победой. Мануил разгромил половцев и венгров, отнял у норманнов Корфу!
Михаил кивнул:
— Да, он славный воин. Но он ошибается, будто силы империи беспредельны. Василевсу не даёт покоя мысль, что Византия — единственная наследница Древнего Рима. Но времена Рима миновали, и помоги бог Мануилу удержать хоть нынешние владения. А он зарится
Что последует дальше, Всеволод знал заранее. Спесь, лукавство, льстивость, жадность и предательство Михаил почему-то считал природными свойствами всех греков.
— Патрикии кичатся своей образованностью, но ты бы посмотрел, что делали эти люди в Египте. Не поверишь, — Михаил понизил голос до шёпота, — но я видел своими глазами, как они, христиане, варили в котлах мусульманских младенцев и окропляли этой водой правую руку.
— Зачем?! — тоже шёпотом спросил Всеволод.
— Чтобы рука стала сильнее.
Михаил долго молчал, потом сказал:
— Мы давно не виделись с Васильком, надо бы его навестить. Да только меня вряд ли отпустят.
С Васильком они увиделись лишь в мае, и это была последняя встреча в их жизни. Приехал он с Дуная по вызову братьев. Причина вызова заключалась в том, что Андрей прислал письмо. В нём великий князь писал: «Забудьте обиду, зову вас на Русь. Марта восьмого дня, соизволением божиим, мною взят на щит Киев. Земли киевские отдаю вам, ибо они издревле суть удел Мономашичей — и в первую голову нашего покойного родителя...»
Прочитав послание Андрея, Василько насупился.
— Вы вольны поступать как знаете, — сказал он. — У меня же к ласковым словам братца веры нет.
— Душа-то не болит в чужой стороне? — тихо спросил Михаил.
— Душа душой, а голова дороже...
Одиннадцатого мая в Константинополе начались великие празднества — столице исполнилось со дня основания восемьсот сорок лет.
Дворцовыми лабиринтами братья прошли на ипподром, где высилась статуя Геракла. Она была так громадна, что казалась не созданием человеческих рук, а творением богов или титанов. Учитель поэтики сказал однажды Всеволоду, что тесьмой, обведённой вокруг мизинца статуи, можно опоясать взрослого мужчину.
Торжества, как обычно, открылись состязанием колесниц. Потом выступали борцы и фокусники; канатоходцы с завязанными глазами на головокружительной высоте поназывали своё искусство под аханье и рукоплесканье толпы; учёная собака по знаку хозяина вытаскивала из рядов зрителей то «скупца», то «рогоносца». Народ хохотал, отрешившись на время от всех житейских забот и скорбей. И лишь троим Мономашичам было не до веселья.
Вчера состоялась прощальная аудиенция у василевса. Мануил был задумчив и печален.
— Удерживать вас не смею, — сказал он Михаилу и Всеволоду. — Тех из русских, у кого вышел срок службы, разрешаю взять с собой — дорога вам предстоит неблизкая и опасная. — Погладив седеющую бороду, он добавил: — Не забывайте, что Русь и Византия — это два щита, прикрывающие весь христианский мир от кочевников и иноверцев. Мы должны быть вместе.
Уезжали братья с попутным кораблём, который направлялся в Херсонес с грузом амбры, оливкового масла и мускатного ореха. Церемония отплытия
Василько стоял с посеревшим лицом, покусывая губы.
— Поклонитесь от меня могилам отца и деда, — сказал он. — И дай вам бог счастья. Хотя вы и так счастливы, я ведь вижу. Помните, у Тиртея [2] есть стих? — И Василько прочёл по-гречески:
Доля прекрасная — пасть в передних рядах ополченья, Родину-мать от врагов обороняя в бою; Край же покинуть родной, тебя вскормивший, и хлеба У незнакомых просить — наигорчайший удел...2
Тиртей — древнегреческий поэт.
— Вёсла на воду! — раздался голос навклира.
Братья торопливо обняли Василька и поднялись по сходням.
Корабль отвалил от пристани. Качнулся и отодвинулся берег, и на нём остался стоять с непокрытой головой внук Мономаха...
...За кормой шелестело море, словно кто-то невидимый разворачивал свиток переливчатого фиванского шелка.
Глава 1
В княжьих крамолах век людской сократился;
Тогда по Русской земле редко пахари кликали.
Но часто вороны каркали, трупы деля меж собою.
Год 1175-й.
Ночью по дороге на Торческ гнал одинокий всадник. Спутником ему был только ущербный месяц, который, не отставая, катился над чёрными жалами еловых вершин. Предрассветная мгла дышала росными июльскими травами; росою были облиты и редкие дорожные камни, тускло блестевшие под луной.
Всадник то и дело пускал в ход витую половецкую плеть на короткой рукояти. Взмыленный конь храпел, оседая на задние ноги и разбрызгивая с губ горячую пену.
— Волкам бы тебя на закуску, — беззлобно сказал коню всадник. — И сотни вёрст не сдюжил. Ну, да, коли правду молвить, вина твоя невелика: гораздо я, грешник, чреват и грузен. Передохни, братец.
Конь пошёл шагом.
«Что-то с нами будет, Господи, — размышлял всадник, покачиваясь в седле. — Великая смута идёт на Русь. Перегрызутся теперь князья, словно псы лютые. А хозяин и воли своей сказать не успел — кому сидеть на столе киевском: Мономашичам ли, Святославу ли Черниговскому из колена Олегова. А и сами Мономашичи — дядья с племянниками — в нелюбви живут, всё никак урядиться не могут, кто старее родом да матёрее. Беда, ох беда, того и гляди поганая Степь наскочит — она, Степь-то, издавна навыкла руки греть на наших раздорах».