За мной следят дым и песок
Шрифт:
Но в конце концов… sic transit gloria amoris.
В день, когда я сошла с ума, тучный город слезал с холма, и сбивался и багровел, погружаясь в аптечный свет, поджимая демарши лестниц… В крайнем доме отстала дверь — поминутно сквозил четверг, глубже в улицах пела флейта или чей-то пустой флагшток — в день, когда я… не помню, что. В спевках, спешках и в сени дев Пилигримы уносят день, онБЛАГОСКЛОННОСТЬ ШУМА И ПИРАМИД
Желание перемолвиться с незнакомцем в пожаре времени, обсудить в колышущихся ростках пожара — несколько принципиальных вопросов, например — последние нравственные язвы общества. Намекнуть расположенность — к другим сокровищам диалога, создать доверительную атмосферу и пояснить, что реакция прикрепленных собеседников уже обмерена, эту музыку, собственно, съели цепни, и достойнее — свежее мнение… консультация, смелое наставление, раскованный совет…
Потребность выспросить дорогу — у переносчика ценностей, кто держит два чемодана — и коробку под мышкой, пока его спина вытягивает рюкзак, а подбородок и ухо, сменяя друг друга, покоят в лунке за ключицей — пару книг или сменной обуви или банку с рыбками — гурами, меченосцы, крестоносцы, кондотьеры, но и глаза не простаивают, а сносят рой пурпурных от солнца божьих стрекозок над неотложной от квартала станцией — на шоры и потертости скорых помощниц машин, пожолклых крылатых кобыл, пахучих, недоверчивых кляч, несущих пурпурный крест как на крыльях… Назовем зажимщика — Неполный: тело дожато до гармонии — неорганическими вложениями, называем его глаза — крестовики или конокрады. Возможная тема — нарушенные ожидания — удачно совместит отвлеченные выкладки и купаж момента. Настаивать, горячиться, не вилять, но, вооружившись статистикой и монтировкой тезисов, обстоятельно доказать избранному в гида, что только он в этот миг понимает дорогу — как никто. Говорить — с обнимающим крупные аргументы, скроенные из кожных покровов фауны: чулки ее кишок и худые кошели желудков, переориентированы на полезное — денежные эквиваленты, мобильник, визитки, табак, нож, ключи, фомки, облачения — комплект «Времена года»… с апеллирующим шузами щучьих носов, тиной, галькой…
Назовем его Переводчик — переводит сквозь хищное, хваткое, умонепостижимое, шквальное чрево города блистательную плеяду.
Назовем его — Шефствующий над считанным и поплывшим… Подшефный, за кем присматривают и не отпускают далеко от себя — вереницы немнущихся.
Или университетский вокзал — вход в науки, подворье.
Здесь показывают хороший старт — вековой, но величественный, как две чистоплюйные лестницы, что отводят к западному и восточному корпусам света: строевой шаг, прямая нога… согнутая в рычаг, скрученная разбегом, а увлекшемуся плавностью восхождения балбесу
Расточительные окрестности вечного движения: что-то завязывается и происходит, приторно частит и распадается, утомляется быть идеалом, быть паразитом, листает конспекты, промахивая слипшиеся в эпоху события, выдаивает чернотелый автомат с пепси-колой — и несущийся картонками с кофе, раскошеливает на грош горящие презрением банкоматы и растущие из кладки приказы, инструкции, декреты, афиши, депеши от Клио и частные эпистолетки с распальцовкой телефонов, где определенные наращивать — шалят и не договаривают: пишу курс диплом… даю экзотич опыт… репетирую по мат… пока прочие буквы удрали к романтическому: наращ афрокос… формируем ягодицы ядрен чугун… Бука! Ты мой новый год уже полторы недели. Спасибо, что ты — это я, твоя Кроха… твой Эклерчик…
Переводчик ожидания и нетерпения, назовем его Бакалавр, меж лекцией и коллоквиумом низвергшийся в треть подметки — в конкорс, меж наступлением курсового знания — и кое-кем интересным вот-вот в дверях, важнейшим в живущих… в контингенте этой минуты, в неполноту которой внесет — пропущенные очки, верительную бумагу, запах базилика, сандала… или последний, мастерский штрих: окно с гимнастической лентой радуги, начатой с золотой стези одуванчиков… фортепьянные пассажи где-то по краю, выпуск люпина и кровохлебки из коридорной стены — и прирастут, сольются в правоту, доведенную до автоматизма…
Но вместо властелина мгновения — пред изнывающим, подтанцовывающим — Павел Амалик, архивариус учебного заведения, подхвативший острый позыв, почин ангела или раскованный совет дьявола… освоивший поползновение — беседовать неизвестно с кем и на скользком месте.
Вдруг — Павел Амалик, глава бумажных наметов, нестареющий господин виртуозно художественного облика, с порхающим шагом, с шевелюрой — сраженьем воробьев и касаток — и мастью, и фигурацией, и хотя у Амалика скомканы щеки, но воспаленный взор оставляет в эфире коричневый след. Долгоиграющая козья деталь, петляющая вкруг горла и пасущая низины, говорит о стылом… постылости… о метеочувственности архивного. Если Павел Амалик предпочитает нравиться женщинам и кому-то еще — затору расплывшихся эльзевиров, редингеров, медиевалей, и бечевам, и пологой песне копий и дублей — и всегда улыбается, это несущественно, потому что покровителю секонд-хэнда не обязательно выглядеть столь приподнято, но можно видеть, кем герой ощущает себя сам.
Боже, Боже, зачем он без конца так сладко всем улыбается?
— Кто-то говорил со мной очень недавно, может быть, вы? — произнес покровитель малохлебного, пожеванного жучком Амалик. — Кажется, я вас уже видел.
В глазах Бакалавра стояли усеянные солнцами склоны пятницы или семижильные геликоны на распутной артели «Выходная» и сощелкивающие сдачу два стенных циферблата на выгоревших делениях, выпавших на аспидные нулевки зрачков, так что в тесноте его глаз не осталось места — скуке названием Амалик, стоппер, и никаких сомнений, что избранный в собеседника поджидал прилет, царственное антре — другого лица, кто искусник вменит в пробел — недоставшую маскотку, студенистый бой серпов, пожинающих с крыши сосульки, и накинет подорванную филенку… курчавый ус винограда, понемногу сбегающий в унтерский — и в усы прослушки… кто универсал распылит норную колористику и добавит к сгустившимся ордонансам, коммюнике, фирманам, буллам и призывам петь в хоре — каталог наслаждений, список разрешений большим — на маленькие слабости…
Спрошенный не отвлекался от натужной прямой ожидания и отвечал — неизвестно кому, в предсердие топота, штурма, конспектного чернолесья:
— Ну и что? Меня видят все, кто хочет. Я никому не запрещаю на себя смотреть.
Тогда архивный Амалик произнес период — приватный и беспросветный, начавшийся так:
— Конечно, обстоятельства нашей предыдущей встречи были несколько эксцентричны…
Перегон зачумлен нестойкостью, транзитом или разнузданным ветром, пред которым расступаются воды, и одни ожидаемые пожирают других, а караульщики дверей, озелененные робой из лесного бытья, наставленные — пресекать и доглядывать, болтают в трубчатый передатчик анекдоты — для затравеневших на дальних дверях…