За мной следят дым и песок

Кокошко Юлия Михайловна

Два возницы, обожженные в прислужников, прыгали с транспортера или с лафета и состязались — в разных разрядах. Первый, предприимчив, хлопотлив и угодлив, распахивал на бедре пышнозадой колесницы — еще одну пасть, львиную или змеиную, и швырял коробки, мешки, перебитые кости стульев и еще чей-то остеопороз — в урчащую, окрасом в пламя, которое уже не догнать и лучше вслед не смотреть — не сжигать веки. Второй обожженный выставлял работам — спину, а лицо, сверстанное багровым кетгутом — из хлопьев и подсиненное фонариками, и око, не видящее и не видное в черном ободе, обращал — к младшим братьям, к барражирующим над двором мелким браткам — в пэтэушном сине-сером и таком же бело-коричневом, и щедро делился с родными, вытрясал из кармана — брашно неприконченная

буханка и ласково и неспешно рвал — в черные конфетки, и орбита моросящей руки была широка, а наследующая — еще шире.

Две первосортных соседских души, проходящие — в храмовом теле, в маковках, вьюшках, и в гроздьях серег — тополиных и березовых, и ольховых, в каменьях ягод, в грибах и колокольчиках на серебряной росе, или убранные дынями и шкурами жертвенных животных, но угнобившие храм свой — до ползущей крыши, до проросшей латуком одинокой стены, мимоходом освящали сродство кормящего с сине-серыми и бело-коричневыми окормляемыми, монастырскими или детдомовскими — по цвету и шевелюре, не разделенной на борозды, и тоже сыпали угощеньице — сострадание:

— Это кто ж тебя, голубь, так приукрасил?

Разбрасывающий шоколадки пускал кичливое — из-под сшитой кроличьими или голубиными жилами губы:

— Да уж мир-то не без сердечных людей.

Две первосортных души торопились — обноситься до верблюжьего волоса и оставшиеся вопросы увлекали с собой:

— Вам, случайно, не нужны кетовые головы?

— А у вас, значит, есть кетовые головы? Две — или пять? Или куры не клюют? Интересно, откуда?

— Что же мне, шиковать на пособие для нищих, на милостыню по прозванию — пенсия? А поскольку приличной работы в нашем возрасте не дают, обмываю посуды в столовой напротив. Кое-что, конечно, бью. Зато им в понедельник везут кету — на гильотину, полный помойный бак головы! Я только и спрашиваю — и у знакомых, и у кого попало, не принести ли?

— А севрюжьи?

— Нас любит кета. Чудесные крутолобые головы, так не будьте растяпой и сварите головастый волшебный горшок с супом!

— Рассказать вам вечернюю сказку о рыбьей голове? Вообразите старуху ста лет без месяца — и тащится на сумасшедшем каблуке-шпильке, на отмычке, на финском пере! И, естественно, бухается! Завалилась в пыль, вскрыла беззвучный рот, хлопает линяющими глазами, а подняться — ноль! Но подать руку столетней вертихвостке с рыбьей головой никто, естественно, не спешит…

— А как ваше излюбленное здоровье?

— То же, что и вчера. И адрес тот же, и лет мне столько же, как позапрошлым летом.

Прожорливая родня, сине-серая и бело-коричневая, налетала на лакомства и наотмашь била вокруг крылом и клювом.

О, если эта колесница уборочная, жнущая и подгладывающая, повторяется — каждый день, повторяя — и обожженных больших и малых братцев, и стигматы — иногда на всех сразу, и врывающуюся в финале в птичьи клубы — черно-желтую собаку, исторгающую обычно — безутешный рев осла, и мое вхождение — во взмывающее дреколье крыл и клювов, отчего мне никак не удастся — войти в тот кадр Хичкока, где есть восхитительный Кэри Грант?

***

Так прозрачны дороги осени — наконец-то рассеялись все привидения, хотя более плотное тоже, кажется, постепенно рассасывается?

Вдруг смущают — противоестественные тишина и недвижность пейзажа, не сумевшего поймать в паруса — ветер, или вставшего, как часы — в момент преступления… как утварь, принадлежавшая кому-то — в миг открытия нового закона природы и отныне решившая пребыть таковой музейной — не стареющей. И не шелохнутся — ни бронзулетка, ни линия, ни название улицы, и каждый лист благоговейно поддерживает — собственный осколок солнца.

Но, возможно, все — из фарфора, из кости, из камня? Из памяти?

Эта карлица-дорога — не случившаяся самоубийца — выбросилась из окна — из всех окон сразу — и раскроила зеленым детям головы и переломала им ветки, но не брошена жизнью, и все вывихи и трещины — зафиксированы врачами.

Кто-то

шел мне навстречу — и нес за спиной нечто невероятное, столь слепящее, что сам превратился в силуэт — в фигуру великого согбения. И ползущая перед ним скорбящая тень уже коснулась моих ног.

НЕКТО YY

(Попытка воскресить прошедший текст)

Отмеченный у бровки караульный слоняющихся где попало улиц, он царски разделил со мной их убыль, налеты крыл из селей и расселин и градский вид, непрочен и просеян — в провинцию, слепой нечистовик, и не представлен был к моей любви. Но в некий день на зыбких арьергардах, когда нисходит в переправы август, снимая с трав серебряный галун и завещая всем счастливый случай — и что-нибудь венчальное на луг, соединялись горы и паденье, вечерние пиры и наважденья, И.М. — и я. Скатав уста голубкой, задав перерожденной — поцелуй, внеся дары волхвов, звезду и оду и отряся ботинки-«Скороходы», мы приступали к званому столу. В сюжете возжигались откровенья и козыри земного захолустья: и фрукт его, и злак, и шли кувертом адепты чешуи на букле лука, ступени отлетавшегося зверя, и трепетныя лани — холодец, и твари прочих поварских чудес, позванивая ножкой или хордой… О, если бы и мне забыть в прихожей среди чужих портфелей и одежд не мантию, но мантику надежд. Светлейший князь гостиной и столовой, очкарик, скептик, золотоголовый, и замыслом, и штатом — искуситель, он с аппетитом правил пиром сидя, сдавая галс и скручивая штопор, и выпуская птиц в хреновый соус… Обжора-гость, предмет моих восторгов, он озарял излучину застолья, как тетенька Фортуна — колесо. (Как между льва и лисами Самсон.) (Как кровник на летучке летних солнц.) Мне выпала блестящая возможность однажды в год с усердьем упражняться в единственно возвышенном занятье: поверх тарелок с грудами костей или гостей выцеживать глазами его принос — неполному Рабле, дымиться с Кошкин дом и, подрезая пределы в принимающем семействе и ставки едоков на Ганимеда, взять в розу сквозняков — его усмешку и барскую посадку на седле, и голос, что у отрока, высокий, превозносящий на помост комедий — учености плоды или красотку…