За Москвою-рекой

Тевекелян Варткес Арутюнович

— Вот это жизнь!— восклицал Юлий Борисович после очередного кутежа.

Как он до сих пор не догадывался проводить свой отпуск именно так! Какой смысл киснуть в какой-нибудь дыре, именуемой санаторием, под неустанным наблюдением педантов врачей, когда все равно каждому заранее приготовлено три аршина сырой земли!.. Здесь, в Сочи, Никонов завел полезные, по его мнению, знакомства, с увлечением ухаживал за интересными женщинами, «свободными от мещанских предрассудков».

Но время совершало свой быстрый бег, и настал день расставания с лазурным морем, вечнозелеными парками, веселой компанией и красивыми женщинами. Впереди опять вставала будничная Москва с повседневными, мелочными заботами...

Юлий

Борисович только в поезде вспомнил о том, что обещал заехать в Воронеж к матери. Пришлось сделать остановку в городе, где он родился и провел юношеские годы. Сидя в такси, он со скукой смотрел на незнакомые улицы. Его нисколько не занимал вид заново отстроенного после войны города, он не обращал внимания на широкие улицы, на проспекты, на красивые архитектурные ансамбли, думая лишь об одном — как бы поскорее выполнить скучные сыновние обязанности и вернуться домой. Он боялся, что Батурин установит прямую связь с Голубковым и может обойти его, Никонова. Уж очень понравилась ему жизнь на широкую ногу!

В комнате матери, в старом, чудом уцелевшем во время войны доме, жил уже новый жилец. Старуха соседка, узнав, что приехал сын Никоновой, только руками развела.

— Разве вы не получили телеграмму?— спросила она.

— Нет, я был в отъезде.— Юлий Борисович смутился.

— Ваша мать умерла у меня на руках три недели тому назад, и ее похоронили на старом городском кладбище.

Старуха повела его к себе и доверительно сообщила:

— Не беспокойтесь,, все вещи покойницы целы. Я успела вовремя перетащить их к себе.— И показала на плетеную корзину, доверху набитую всяким тряпьем.— А вот эту шкатулку она накануне смерти просила вручить вам лично.

Юлий Борисович плохо слушал старуху — неожиданно защемило сердце. Смерть матери поразила его. Он открыл шкатулку, там оказались золотой медальон в виде сердечка с его детским портретом внутри, два кольца, колье с довольно крупным бриллиантом. Машинально сунув шкатулку в карман коверкотового пальто, он сказал соседке, что остальные вещи та может оставить себе.

— Как вы думаете, сторож кладбища покажет мне могилу матери?— спросил он, помолчав.

— Что за вопрос! Конечно! Дайте ему пятерку, и он сам отведет вас туда,— ответила обрадованная его щед^ ростыо старуха.

Юлий Борисович перекочевал в гостинице. Спалось ему плохо. Бедная старуха, так и не дождалась сына!.. Не будь революции, кто знает, как сложилась бы ее жизнь и с какой пышностью похоронили бы жену уважаемого городского головы...

Утром он поехал на старое кладбище. Красноносый сторож с помятым лицом пьяницы, получив деньги, охотно согласился сопровождать Никонова. Он повел хорошо одетого «клиента» к чьей-то свежей могиле. В душе у Юлия Борисовича шевельнулось сомнение: действительно ли это могила его матери? Но он промолчал. Постояв у могилы минут десять с обнаженной головой, он повернулся и быстро ушел.

Последняя нить, связывавшая его с прошлым, оборвалась.

Василий Петрович встретил его весьма радушно:

— A-а, Юлий Борисович, добро пожаловать! Мы тут заждались вас. Ну как отдохнули? Вид у вас замечательный — черный, как негр!

Никонов, скромно опустив глаза, поблагодарил начальника. О смерти матери он ничего не сказал. Зачем?

По всему было видно, что Василий Петрович в отличном настроении. Он усадил Юлия Борисовича в кресло и начал оживленно рассказывать:

— Пока вы купались в море и грелись на солнышке, мы тоже не сидели сложа руки и кое-что успели сделать. Помните наш разговор о Власове? Вот теперь, кажется, пробил и его час. Еще небольшое усилие—и с Власовым будет покончено. Задал же он мне задачу!.. Раза два звонили из Министерства госконтроля, а однажды даже вызывали туда. Положение-то мое какое? Опорочивать его в открытую — не могу: Акулов этого не простит,

да Власова еще и райком поддерживает. Защищать же его не в моих интересах. Пришлось выкручиваться. Я дал ему такую характеристику, что не придерешься. Власов, мол, человек, без сомнения, дельный, знающий инженер и выполнение плана обеспечивает, но он отчаянный экспериментатор, вроде карточного игрока, зазнайка и партизан, над ним нужен постоянный и повседневный контроль. Между тем из главка такой контроль осуществлять невозможно. Ему бы работать где-нибудь в научно-исследовательском институте или, на худой конец, главным инженером фабрики. Допускать же Власова на ответственные должности опасно,— это подтвердилось фактами его деятельности. Он ведь ни с какими законами считаться не хочет и делает все, что придет ему в голову. Напомнил им случай с главным инженером Барановым, говорил о ткацких станках и, в свою очередь, спрашиваю работников Госконтроля: «Вы представляете, что будет с промышленностью, если каждый директор начнет расходовать деньги по своему усмотрению и строить то, что хочет? Получится не плановое хозяйство, а полная анархия». Убедил их, они согласились и вынесли решение о его освобождении. Казалось бы, все. Так нет! Вениамин Александрович начал колебаться, вспомнил о своем разговоре с Акуловым. Дело осложнилось еще тем, что ему позвонил секретарь райкома с просьбой не трогать Власова. Не понимаю: чем он расположил к себе райком и почему они лезут не в свои дела? Сегодня в два часа Вениамин Александрович вызывает меня к себе.— Василий Петрович посмотрел на часы.— Думаю, мы договоримся...

— Ни пуха вам, «и пера,— от души сказал Юлий Борисович.

За время длинного рассказа начальника он напряженно думал и делал свои выводы. «Вот как может сложиться судьба человека!.. Если говорить правду, то Власов во всех отношениях стоит на голову выше всех инженеров, которых я знаю,— выше самого Толстякова... Между тем он слетит — только потому, что не умеет ладить с начальством».

— Нужно найти толкового директора, после Власова не всякого на комбинат пошлешь,— заключил Василий Петрович.

Позже, спускаясь к заместителю министра, Толстяков волновался. Хотя он и был уверен, что Вениамин Александрович особенно упираться не будет, но все же беспокойство не покидало его. Мало ли что может случиться и что предпримет этот несносный Власов! У него для самозащиты более чем достаточно всяких доводов...

Вениамин Александрович встретил Толстякова с напускной серьезностью.

— Ну, что будем делать с вашим Власовым? — спросил он, доставая из папки письмо Министерства Госконтроля.

Василий Петрович развел руками.

— Вам виднее. Решайте сами!

— Да поймите же вы наконец, что дело не во Власове! Неудобно перед первым замом... Уезжая в отпуск, он просил меня помочь комбинату, а в памятной записке наряду с другими вопросами написан специальный пункт. Вот послушайте. — Заместитель министра достал из ящика письменного стола бумажку:— «Прошу изыскать тысяч пятьсот — шестьсот на капстроительство для Московского комбината и дать коллективу возможность завершить начатое, очень нужное дело по перестройке технологии в крашении. Не разрешайте начальнику главка прижать Власова, он весьма инициативный и толковый директор, с перспективой». Не могу же я после этого нарушить субординацию!

В душе Василия Петровича бушевала буря. «Не разрешайте Толстякову прижать Власова...» Слова-то какие!.. Акулов даже перед отъездом не поленился навести на него тень, как будто у начальника главка нет других забот, кроме как прижимать Власова. А намек на перспективы Власова? «Уж не собирается ли уважаемый товарищ Акулов посадить его на мое место?»

— Не по своей же инициативе вы освобождаете его. Николаю Ильичу можно объяснить, как сложилась ситуация,— выдавил из себя Василий Петрович.