За нами Москва!

Кошкин Иван Всеволодович

Вспоминая об этом, комиссар как-то особенно улыбнулся, а Берестов вдруг подумал, что въедливый, прямолинейный и патологически честный еврей, наверное, был той еще занозой. Помимо воли, рассказ политрука захватил его, кроме того, бывшему белогвардейцу было интересно узнать, чем и как жили эти самые строители новой Жизни, ведь на его торфяном заводике партийных почти не было.

То было удивительное время, самое счастливое в его жизни. Все шло правильно, и он не видел, вернее, горько поправился Голъдберг, не хотел видеть, чужого горя, что шло рядом с его радостью, чужой беды, что махнула над страной черным своим крылом в начале тридцатых

Своей

открытостью, невероятной работоспособностью и каким-то восторженным энтузиазмом парторг завоевал себе авторитет как среди рабочих, так и среди инженеров. Единственным человеком, с которым Валентин Иосифович никак не мог наладить отношения, был главный технолог завода Максимов. Прекрасный специалист, прошедший обучение за рубежом, он великолепно знал свое дело, и то, что завод ухитрился выполнить план в первый же год, было во многом его заслугой. Но при этом Максимов отличался каким-то совершенно барским отношением к жизни — выбил себе квартиру в шесть комнат, гонял персональный автомобиль в город на обед, держал домашнюю прислугу и вообще вел себя недостойно коммуниста. Гольдберг не раз пытался указать инженеру на то, что его поведение бросает тень на партию, и это, в конце концов, привело к открытому столкновению, в ходе которого главный технолог послал парторга по матери.

— Постойте-постойте, — перебил Берестов, — но ведь со своей работой он справлялся?

— Справлялся? — хмыкнул Гольдберг. — Да он тащил на себе все производство! Невероятной работоспособности человек, очень знающий…

— Тогда я вас не понимаю, — пожал плечами бывший белогвардеец. — Отличный специалист, столько сделал для завода. Почему вас так раздражали его квартира и автомобиль? Он пользовался ими вполне заслуженно.

— Вы не понимаете, — загорячился комиссар. — Он был прекрасно обеспечен и без того, а это уже… Барство какое-то!

Берестов не знал, смеяться ему или плакать. Скажи это другой человек, комвзвода решил бы, что его слова — демагогия, ханжеская болтовня, но Гольдберг говорил искренне! Старший сержант привык доверять своему чутью, и сейчас он понимал — политрук не кривит душой, он действительно думал именно так! Бывший белогвардеец понял, что перед ним самый настоящий, искренний, стопроцентный большевик, но эта мысль почему-то не отвращала и не пугала. Скорее наоборот, ему было жаль этого щуплого немолодого человека. Судя по всему, честность не принесла комиссару ничего, кроме горя, впрочем, когда бывало иначе?

— Мы отвлеклись, Валентин Иосифович, — мягко сказал Берестов. — Что было дальше?

К общему удивлению, Гольдберг уступил, полагая, что для пользы дела будет правильнее не усугублять ситуацию. В 1938–м Максимова арестовали, как вредителя и какого-то совершенно невероятного шпиона. Представители заводской партийной организации на общем собрании дружно требовали для предателя высшей меры социальной защиты. Ни у кого не было сомнения, что Гольдберг проголосует вместе со всеми. Но он проголосовал против. Их было четверо — парторг, начальник ремонтной службы, начальник смены одного из цехов и заведующая заводской библиотекой. Трое были исключены из партии тут же, на месте. Но начальник партийной организации заслуживал отдельного собрания.

— Высшая мера социальной защиты, — медленно повторил Берестов. — Если не ошибаюсь, это расстрел?

— Да, — коротко ответил Гольдберг.

— Вот как… — тихо сказал бывший белогвардеец. — У нас, помнится, тоже было нечто подобное. Требовали смерти этих, как его… Зиновьева, Бухарина, еще кого-то. Я просто не пришел на собрание как беспартийный, мне почему-то ничего за это не было. Но наш заводик вообще место глухое…

В

тот день Гольдберг положил в карман потертой тужурки именной наган, полученный за храбрость от командира его дивизии в 1919–м. Для Валентина Иосифовича партия была всем, и если бы от него потребовали положить партбилет на стол, оставалось только застрелиться. Но голосование было тайным, и предложение исключить товарища Гольдберга из рядов ВКП(б) провалилось. Он ушел с завода и вернулся на железную дорогу, где работал еще в двадцатые. Вернулся простым рабочим, радуясь, что не разучился работать руками. Первое время было очень тяжело, приходилось ютиться по разным углам, и, если бы не поддержка верной и сильной жены, Валентин Иосифович, возможно, опустился бы, сдался.

— Знаете, я даже начал пить, — признался Гольдберг. — Получалось, правда, не слишком хорошо…

— Пи-и-ить? — переспросил Берестов и вдруг тихо, почти бесшумно рассмеялся: — Ради Бога, простите, я никак не могу представить вас пьяным.

Но потом дела пошли на лад. В депо узнали о причинах его ухода с завода, и Гольдберг вдруг сразу стал своим. Огромные мужики, водившие составы до Владивостока и Москвы, здоровались с ним первыми — твердость и верность характера в этой среде ценилась высоко.

А через полтора года Максимов вернулся — оттуда тоже возвращались. Седой, постаревший разом на десять лет, он занял свою прежнюю должность, словно ничего и не было. Через несколько дней инженер пришел вечером в депо и при всех крепко обнял маленького немолодого рабочего в грязной робе. В тот вечер они говорили допоздна, Гольдберг узнал, что от Максимова ушла жена — артистка местного театра. Сразу после ареста она публично отреклась от мужа, заявив, что не может оставаться женой предателя, и сразу подала на развод. Технолог звал Валентина Иосифовича обратно на завод, но Гольдберг отказался. Он знал, что не сможет смотреть в глаза тем, кто голосовал за расстрел Максимова, неважно, верили они в виновность инженера или нет. До рокового июня бывший парторг продолжал работать в депо.

Закончив рассказ, Гольдберг надолго замолчал. Молчал и Берестов. Он мало понимал во всей этой партийной кухне, единственное, что для него было ясно, — когда-то политрук отказала предать человека, который был для него врагом, отказался, несмотря на то, что его решение уже ничего не могло изменить. Бывший белогвардеец был уверен, что батальонный комиссар не врет — судя по всему, Валентин Иосифович до сих пор тяжело переживал предательство бывших товарищей. Берестов удержал вертевшуюся на языке шутку и молча протянул Гольдбергу руку, которую тот немедленно и горячо пожал. Андрей Васильевич отвернулся, чтобы скрыть усмешку, — комиссар был на удивление сентиментален.

— В приятной беседе время летит незаметно, — сказал старший сержант. — А давайте, товарищ батальонный комиссар, проверим посты, вечер еще не скоро.

Волков долго ругался, когда выяснилось, что комиссар и Берестов позволили ему проспать до шести. Но Гольдберг невозмутимо ответил, что до темноты еще часы, и не было никакого резона держать роту на ногах — только нервы накручивать. Бывший белогвардеец доложил, что в расположении немцев особой активности не наблюдалось — так, двигались туда-сюда каски по едва заметным ходам сообщения, где-то в тылу явственно брякали котелки, из рощи донеслось гнусавое гудение губной гармошки. Наши дали о себе знать двумя очередями из «максима», немцы вызов не приняли. В связи с очевидно нелетной погодой наблюдать пролеты авиации не удалось, на нашей стороне немного поревели моторами танки. К лощине никто интереса не проявлял — и то слава богу.