За пределы безмолвной планеты

Льюис Клайв Стейплз

Уэстон все не умолкал, и на этот раз Дивайн его перебил:

— Вы сами-то не собираетесь праздновать труса, а? — и, послушав еще немного, резко заключил: — Если вам эти твари так по душе, можете оставаться там и породниться с ними — хотя мы еще не знаем, обладают ли они полом. Вам нечего беспокоиться. Когда придет время, мы для вас парочку сохраним. Можете их держать дома вместо собаки, анатомировать или спать с ними — как вам больше нравится… Это я знаю не хуже вас. Абсолютно омерзительны. Ну, я же просто пошутил. Спокойной ночи.

Дивайн захлопнул дверь рубки, пересек кают-компанию, вошел в свою каюту и, как всегда, неизвестно зачем запер дверь. Рэнсом почувствовал, как отпускает его напряжение. Он слушал, затаив дыхание, и только теперь осмелился сделать глубокий вдох. Наконец он осторожно вышел из камбуза.

Благоразумие призывало Рэнсома как можно скорее вернуться в постель, но он все стоял в кают-компании, вбирая знакомый солнечный свет с каким-то новым, мучительным чувством. С этих небес, из этих счастливых сфер им предстояло опуститься — но куда? Что его

ожидает? Сорны, человеческие жертвы, омерзительные бесполые чудовища! Что такое «сорн»? Теперь перед ним явственно вырисовалась его собственная роль во всем этом деле. Кто-то послал за ним. Конечно, не за ним лично. Кому-то понадобилась жертва — любая жертва — с Земли. Выбрали именно его, потому что выбирал Дивайн: только теперь он с изумлением понял, что все эти годы Дивайн так же ненавидел его, как он ненавидел Дивайна. Но что же такое «сорн»? Увидев их, он повалится в ноги Уэстону… В сознании Рэнсома, как и у других людей его поколения, не было недостатка в кошмарных чудищах. Он читал и Уэллса, и другие книги. Его вселенную населяли монстры, рядом с которыми бледнели химеры древней и средневековой мифологии. Чужой мир он всегда был готов заселить насекомоподобными, пресмыкающимися или ракообразными страшилищами с дергающимися усиками, кожистыми крыльями, слизистой шкурой, жадными щупальцами — а главное, эти богомерзкие твари противоестественно соединяли в себе сверхчеловеческий интеллект и ненасытную кровожадность. Сорны, должно быть… но нет, он не решался представлять их себе. И его собираются им отдать! Почему-то это казалось еще более ужасным, чем если бы сорны его изловили. Отдать, вручить, предложить! Его воображение рисовало какие-то тошнотворные, несовместимые детали: выпученные глаза, острозубый оскал, рога, хоботы, жвала. Омерзение к насекомым, змеям, к бесформенной, хлюпающей, засасывающей протоплазме играло на его нервах симфонию ужаса. Но он знал, в действительности все будет еще хуже: то, что он встретит, будет чуждо земному сознанию, и потому непредставимо! И в эту минуту Рэнсом принял решение. Пусть смерть, но только не сорны. На Малакандре он использует любую возможность для побега. Лучше он будет голодать, лучше сорны будут охотиться за ним, но он не позволит Дивайну и Уэстону просто отдать его чудовищам. Если же бежать не удастся, придется покончить с собой. Рэнсом был набожным человеком, и в этом случае надеялся, что будет прощен. Другого решения он не мог бы принять, как не мог отрастить себе третью руку. Не раздумывая больше, он прокрался назад в камбуз и выбрал самый острый нож. Больше он с ним не расстанется, пообещал себе Рэнсом. Ужасные переживания последних минут так изнурили его, что, добравшись до кровати, он тут же провалился, как в пропасть, в крепкий сон без сновидений.

VI

Он проснулся отдохнувшим и даже испытал что-то вроде стыда за свой испуг прошлым вечером. Конечно, он попал в серьезную переделку, и шансов живым вернуться на Землю не было почти никаких. Но с обычным страхом смерти можно справиться и ожидать ее с гордо поднятой головой. Куда более сложную проблему представлял иррациональный, идущий из глубин организма ужас при мысли о чудовищах. Но и с ним Рэнсом сумел в какой-то мере совладать, когда принимал солнечную ванну после завтрака. К нему пришло чувство, что существу, парящему в небесах, не пристало унижать себя страхом перед теми, кто прикован к планетам. Он подумал даже, что нож годится не только для самоубийства. Вообще говоря, такое воинственное настроение лишь изредка посещало Рэнсома. Подобно многим современникам, он не слишком высоко ценил свое мужество. Конечно, мальчишкой и он мечтал о доблести в бою, но когда ему самому пришлось понюхать пороха на войне, он стал совсем иначе — и, может быть, слишком низко — оценивать свою способность к героизму. Вот и сейчас Рэнсом побаивался, что пришедшей было твердости духа хватит ненадолго, но все же готов был побороться с врагами. Час проходил за часом, Рэнсом то засыпал, то вновь бодрствовал, а Солнце все сияло в небе, и долгий-долгий день не кончался. Но вот что-то стало меняться. Мало-помалу начала спадать жара. Путникам пришлось снова облачиться в одежду, а потом и надеть теплое белье. Вскоре понадобилось даже включить электрическое отопление в центре шара. Одновременно стало заметно, что солнечный свет как-то трудноуловимо слабеет. Сравнивая его с всепроникающим сиянием начала путешествия, Рэнсом это отчетливо понимал, но его привычные к Земле чувства отказывались свидетельствовать, что света стало меньше и, тем более, что вокруг «стемнело». Ведь свет оставался таким же «неземным», как и в первые минуты. На Земле, когда солнце клонится к закату, тело охватывает влажная прохлада, а в воздухе играют призрачные цветные переливы. Но здесь, как понял Рэнсом, сила света могла уменьшиться вполовину — и оставшаяся половина не изменила бы своей природы. Пока солнечный свет вообще воспринимался глазом, он оставался самим собой — вплоть до невероятно дальнего предела, где терял последние силы. Рэнсом как-то заговорил об этом с Дивайном.

— Вот-вот! — ухмыльнулся тот. — Все равно как мыло остается мылом до последнего клочка пены!

Минуло еще несколько суток, и привычная рутина корабельной жизни изменилась. Уэстон объяснил, что они скоро войдут в пределы гравитационного поля Малакандры.

— Это значит, что «низ» у нас будет по направлению не к центру корабля, а к Малакандре — то есть, с нашей точки зрения, в рубке управления. Соответственно, в большинстве отсеков пол станет стеной или потолком, а одна из стен превратится в пол. Радости вам от

этого будет мало.

Теперь блаженное созерцание сменилось изнурительной работой. Часами Рэнсом вдвоем с тем из спутников, кто был свободен от вахты в рубке, готовил корабль к новому испытанию. Металлические бочонки с водой, кислородные баллоны, оружие, боеприпасы, коробки с продуктами — все нужно было аккуратно сложить на боку у соответствующей стены, чтобы снаряжение не пострадало, когда эта стена станет полом. Не успели они закончить свой труд, как Рэнсом с тревогой почувствовал нарастающую тяжесть в ногах. Сначала он подумал, что виною усталость, но отдых не принес облегчения. Ему объяснили, что корабль уже пойман гравитационным полем планеты, и потому тело с каждой минутой набирает вес, причем каждые 24 часа вес удваивается. Ощущение, испытываемое при этом, можно было сравнить с ощущениями беременной женщины, только невыносимо усиленными.

И в то же время их вестибулярные аппараты, и так-то не слишком уверенные в себе, казалось, окончательно сошли с ума. Внутреннее пространство корабля наполнилось загадками. С самого начала пол любого соседнего отсека представлялся спускающимся под углом, но стоило перейти туда, и пол оказывался ровным. Теперь же спуск был не только виден, но и чуть-чуть, самую малость, ощутим. Переходя из отсека в отсек, человек неожиданно для себя пускался бегом. Подушка, брошенная на пол в кают-компании, через несколько часов сползала на пару дюймов к стене. Путники страдали от тошноты, головной боли и сердцебиения.

С каждым часом на корабле становилось все хуже. Представления о верхе и низе головокружительно перепутались. Некоторые отсеки перевернулись вниз головой, и по полу в них могла бы разгуливать разве что муха. Рэнсом не смог бы назвать ни одной каюты, где пол несомненно оставался бы полом. То и дело возвращалось ощущение, что они падают с невероятной высоты, — в небесах оно не приходило ни разу. Камбуз был давно заброшен. Подкреплялись чем могли и как могли. Особенно сложно было с питьем: никогда не было уверенности, что бутылка расположена надо ртом, а не рядом с ним. Уэстон стал еще более мрачным и неразговорчивым. Дивайн, не расстававшийся с фляжкой виски, изрыгал гнусные ругательства и призывал силы ада на голову Уэстона, втравившего его в эту затею. Рэнсом, перемогая боль в истерзанном теле и облизывая пересохшие губы, молился о конце.

Наконец настала минута, когда одна из сторон шара несомненно стала нижней. Привинченные к полу койки и столы теперь бесполезно торчали на стенах и потолках. Двери превратились в люки, воспользоваться которыми было почти невозможно. Тела налились свинцовой тяжестью. Дивайн распаковал тюк с одеждой, которую им предстояло надеть на Малакандре. Все это, как заметил Рэнсом, были теплые вещи: толстое шерстяное белье, овчинные куртки, меховые перчатки и ушанки. На его вопросы Дивайн не обратил внимания. Присев на корточки, он пристально вглядывался в термометр, укрепленный на стене в кают-компании, которая теперь стала полом, и кричал Уэстону в рубку:

— Тормозите! Тормозите, кретин вы этакий! Мы вот-вот войдем в атмосферу! — Он обозленно вскочил. — Передайте управление мне!

Уэстон не откликался. Дивайн расточал свои советы попусту, и это было вовсе на него не похоже: видимо, он не помнил себя то ли от страха, то ли от возбуждения.

Вдруг небесное сияние словно отключили, как будто некий демон провел по лику Солнца грязной губкой. Золото лучей, так долго омывавшее их тела, померкло и превратилось в бледный, безотрадный, жалкий серый полусвет. Дотянуться до заслонок и шторы, открыть их и осветить кают-компанию поярче Рэнсом не мог. Великолепная колесница, скользящая по небесным лучам, за одно мгновение превратилась в стремительно низвергающийся стальной контейнер, внутренность которого едва освещалась узеньким окошком. Они падали с небес на планету. За все время приключений Рэнсома не было у него минуты горше. Как мог он когда-то думать, что планеты и Земля — островки жизни и смысла, плавающие в мертвой пустоте? Теперь он понял (и уверенность в этом навсегда осталась с ним), что планеты, или «земли», как он их мысленно называл, — это просто провалы, разрывы в живой ткани небес. Эти мусорные кучи, слепленные из низменного вещества и мутного воздуха, были навсегда отвержены, отторгнуты от мирового сияния. Они — продукт не приумножения, а умаления небесной славы. Но ведь за пределами Солнечной системы сияние кончается? Что там — истинная пустота, истинная смерть? Но, возможно… он изо всех сил пытался поймать свою мысль… возможно, видимый свет — это тоже провал, разрыв, умаление чего-то иного… Чего-то такого, что соотносится с сияющими неизменными небесами, как небеса с темными, тяжелыми землями.

Жизнь таит немало неожиданностей. Рэнсом опустился на поверхность незнакомого мира, с головой погрузившись в философские раздумья.

VII

В наступившей тишине раздался насмешливый голос Дивайна:

— Вы что, уснули? Новые планеты успели вам поднадоесть?

— Вам что-нибудь видно? — перебил Уэстон.

— Не могу справиться с заслонками, черт их дери! Давайте лучше откроем люк.

Рэнсом с трудом очнулся от грез. Рядом с ним в полутьме копошились спутники. Он замерз. Тело все еще казалось невыносимо тяжелым, хотя на самом деле было куда легче, чем на Земле. Рэнсом вновь подумал о своем необычайном приключении и ощутил огромное любопытство, смешанное с малой толикой страха. Может быть, его ожидает смерть, но каков эшафот! Холодный воздух и лучи света уже проникали в корабль снаружи. Рэнсом нетерпеливо заерзал, пытаясь что-нибудь разглядеть в щель между Дизайном и Уэстоном. Наконец-то отвинчен последний болт. Люк открылся.