За Россию - до конца
Шрифт:
Я и в самом деле не уставал восхищаться Кубанью, и 1 восхищался ею уже не в гордом одиночестве: со мною рядом была Люба. И самое удивительное состояло в том, что именно на берегу Кубани Люба сказала мне с улыбкой:
— Этой ночью я думала знаешь о чём? Нет, по твоим удивлённым глазам я вижу, что тебе ни за что не догадаться!
— Я попробую! Тебе хочется прыгнуть с обрыва в Кубань?
— А что? Пусть бы она понесла меня в море.
— В Азовское? — Кажется, я не мог выдумать вопроса глупее: в какое же море может ещё впадать Кубань?
— А мне всё равно в какое. Лишь
— Полюби её ещё и за то, что длина Кубани — без малого тысяча километров, что она взяла в плен много притоков. Да ещё каких! Теберда, Уруп, Лаба, Белая!
— Ты так и не угадал, о чём я думала ночью.
— Тебя, наверное, потянуло в театр? Кажется, вчера приехала оперетка из Ростова.
— Да, оперетта — моя любовь! — воскликнула Люба. — И мы с тобой обязательно сходим, надо успеть, пока мы не ушли из города. Но ты снова не угадал. Да и не старайся — всё равно ничего не выйдет.
— Может, ты хочешь разбогатеть? И чтобы война кончилась?
— Хочу. Очень хочу! И разбогатеть, и чтобы война поскорее кончилась. Но у меня своё представление о богатстве.
— И какое же? — живо поинтересовался я.
— Моё главное богатство — один человек, единственный во всём мире.
— И как его зовут? — насторожился я.
— Его зовут Дима.
— Вот уж не думал, что могу представлять собой такую ценность.
— А это уж мне судить, — произнесла она. — Сейчас я тебя изумлю, только не падай в обморок.
— Не переживай, я не из слабонервных.
— Вот моё желание: пока мы с тобой ещё в Екатеринодаре, давай обвенчаемся!
Я и впрямь растерялся от неё слов. Конечно, я часто думал о нас обоих. По своей природе я был однолюбом, и после того как судьба свела меня с Любой, остальные женщины перестали для меня существовать. Но никогда не думал, что первой о женитьбе заговорит именно Люба. Воспитанный в старых консервативных традициях, которые требовали от женщины скромности и ненавязчивости, я в первый момент посчитал её неожиданное предложение за дерзость. И потому даже покраснел, хотя, наверное, покраснеть должна бы была Люба. Покраснел и замолчал, и молчал, наверное, дольше, чем полагается в таких ситуациях. И увидел, как улыбка на её лице стремительно погасла: так бывает, когда солнце внезапно скроется за тучу.
— Пойдём отсюда, — отчуждённо сказала она и первая двинулась от берега реки к городскому пару. — Считай, что это была дурацкая шутка.
Я вмиг опомнился. Нет, я не могу потерять её, нет, ни за что на свете!
— Люба! — крикнул я ей вдогонку. — Подожди!
Она даже не обернулась. Босая (туфли она держала в руке), Люба стремительно шла по высокой траве, будто куда-то очень спешила.
— Земфира! — Я звал её так в минуты особой нежности и восхищения.
Люба остановилась.
— Что скажешь, Алеко? — На её лицо снова сияла солнечная улыбка, глаза смеялись. — Испугался? Да, если я уйду, то уйду навсегда!
— Земфира, — повторил я это имя, звучавшее для меня пленительной музыкой. — Я счастлив! Я, как никогда, счастлив! — Я и в самом деле
Она пристально посмотрела на меня, словно хотела убедиться в моей искренности.
— А я думала, что мои слова сразили тебя наповал, — с лёгкой грустью произнесла она. — Видишь, какая я непутёвая, разве нормальная женщина может первой предлагать себя в жёны?
— Ты — чудо! — Восторг обуял меня, и я не мог уже утихомириться, если бы было можно, я б прямо сейчас повёл Любу в церковь, чтобы обвенчаться. — А я — круглый идиот!
Люба подошла ко мне вплотную и обняла за шею.
— Ты всю жизнь будешь помнить, что первый шаг сделала я, — уже серьёзно сказала она. — Ну и пусть! Это сам Бог свёл нас, нам остаётся только покориться его воле. Но кто нас благословит?
Я на минуту задумался, но тут же меня осенило:
— Как — кто? Антон Иванович, кто же ещё?
— Антон Иванович? — удивилась Люба. — А если он откажется?
— Вот увидишь, он будет рад! — воскликнул я.
— Ты так уверен? — с некоторым сомнением спросила она, и мне почудилось, что кроме сомнения в её голосе прозвучало что-то ещё.
— Безусловно! Он же ещё при первой встрече назвал меня своим сыном!
— Ну что ж, — раздумчиво сказала Люба.— Антон Иванович, значит, Антон Иванович, так тому и быть.
Это были минуты, когда я напрочь забыл о красотах Кубани, о том, что идёт война, что сейчас не самое подходящее время для свадеб, но желание всегда обладать Любой, считать её своей собственностью затмило всё остальное. Я был на вершине счастья, считал Любу «гением чистой красоты» и не только простил ей все прегрешения, но даже пороки перевёл в разряд достоинств.
На другой день с утра пораньше мы решили попросить Деникина принять нас. Но Люба вдруг сказала:
— А давай нагрянем к нему внезапно!
— Идея! — подхватил я.
И вскоре мы предстали перед Антоном Ивановичем. Когда я, взволнованно, спотыкаясь едва ли не на каждом слове, излагал Антону Ивановичу свою просьбу, он сидел молча и, казалось, избегал прямо смотреть на меня и Любу. Было похоже, что он не без каких-то тайных мыслей обдумывает свой ответ.
Потом как бы враз очнулся и, подойдя к нам, тепло улыбнулся:
— Дети мои! Это же прекрасно — обвенчаться именно теперь, в Екатеринодаре. Это глубоко символично! Благословляю вас, дети мои!
И Антон Иванович широким жестом перекрестил нас. Мы попросили его быть с нами в церкви во время венчания.
— Обязательно! — пообещал он. — Лишь бы красные мне не помешали!
Всё, что происходило потом в церкви, воспринималось мной как нечто нереальное: и благообразное, полное таинства лицо священника, и иконы святых, испытующе глядевшие на нас, и серьёзный, даже торжественный вид Антона Ивановича, и даже строгое лицо Любы, которая в момент венчания до неузнаваемости преобразилась, потеряв свой обычный лукавый вид и став на удивление скромной и тихой, — все эти картины происходящего воспринимались мной как в тумане, а в душе вдруг проявилось ранее неведомое чувство ответственности — за женщину, которая отныне становилась моей женой.