За Россию - до конца
Шрифт:
Он так и не закончил этой, столь трудной для него, фразы.
И вдруг мне пришла в голову ясная и простая мысль: открыться ему во всём, покаяться и снять со своей души ту тяжесть, которую я нёс все эти годы и которая отравляла мне жизнь.
— Ваше превосходительство! — спокойно обратился я к Деникину, вставая из-за стола, как делают подчинённые при докладе своему начальнику. — Вы с первых минут нашей встречи тогда, в станице Егорлыцкой, назвали меня своим сыном. Клянусь вам своей жизнью, что я всегда оставался вашим верным сыном. — Тут я перевёл дух: никогда ещё в своей жизни мне не приходилось делать такие
Произнося эти слова, я боялся смотреть Антону Ивановичу в лицо, боялся, что с ним сейчас произойдёт инфаркт или что-то ещё более страшное.
И впрямь, после моих слов Деникин застыл на месте, опустив свою большую лысую голову, будто это не я, а он совершил что-то недостойное человека, не подлежащее никакому оправданию.
— Но я готов дать клятву под присягой, ваше превосходительство, что я не выполнил этого задания. Не выполнил потому, что проникся к вам... проникся...
Помимо моей воли слёзы появились у меня на глазах, искал слова, которые могли бы наиболее точно выразить моё истинное отношение к Деникину, и не находил их.
— Не продолжайте, Дима, — вдруг нарушил своё молчание Деникин. — Скажу откровенно: у меня и раньше появлялась мысль о том, что вы не случайно появились... Да и полковник Донцов постоянно намекал мне, что к вам следует присмотреться основательнее, прежде чем доверять что-либо важное, особенно то, что касалось наших оперативных разработок. Но я всегда отгонял от себя эту мысль. Я не мог поверить, что сын полковника Бекасова может оказаться перебежчиком.
Он как-то трогательно посмотрел на меня:
— И не называй меня «вашим превосходительством», очень прошу.
— А я умоляю вас называть меня как прежде — Димой, — сказал я. Мне хотелось в этот момент подойти к Антону Ивановичу, обнять по-сыновнему, убедить старика, что я буду предан ему до конца.
— Я верю тебе, Дима, — Деникин сам подошёл ко мне и обхватил за плечи так же крепко, как тогда, в Егорлыцкой. — Я вижу твою преданность во всех делах. Это куда дороже слов.
— Да, Антон Иванович, посудите сами. Если бы я работал на красных, разве стремился бы уехать вместе с вами? Пока я жив, я не покину вас. И по-прежнему буду вашим верным Помощником.
— Спасибо, Дима. А что касается Северского, я предпочёл бы при его появлении держать двери закрытыми.
— Вряд ли стоит делать это, — сказал я. — Вы же знаете, что вас и так в белоэмигрантской среде упрекают в том, что вы покинули своих добровольцев, отгородились от них.
— Какая глупая ложь! Я не покинул своих добровольцев и тем более не предал их. Я отгородился только от тех мнимых лидеров, которые внушают добровольцам ложные идеи и толкают их на достижение ложных целей. Они ратуют за военную интервенцию против Советской России, я же всегда был против иноземного вмешательства. Я убеждён в том, что русский народ, испытав на себе «прелести» тоталитаризма, в конце концов сам освободится от большевиков...
Ночь после этого я провёл почти без сна. Да и как могло быть иначе? Ведь Деникин мог и не поверить моим клятвам и заверениям, тем более что в наше время цена этих клятв часто была крайне низкой, если не сказать нулевой. Беспокоило меня и другое.
Чем,
Одним из объяснений столь странного поведения Деникина было то, что, возможно, в нынешнем его положении, в положении эмигранта, генерала без войска, он не очень-то придавал значение тому, приставлен ли к нему агент ЧК или по-нынешнему ОГЛУ. Какой интерес к его особе могло сейчас проявлять это грозное учреждение и что значительное мог бы передавать я, если бы и был его агентом? Разве что такие мало кого интересующие данные, как режим дня генерала или ход его работы над «Очерками»... Конечно, ОГЛУ могли интересовать связи Деникина с белой эмиграцией, и особенно с Российским общевоинским союзом. На Лубянке не могли не знать, что Антон Иванович всегда сторонился этих связей и никакого участия в деятельности союза не принимал.
Конечно, вряд ли можно было сбрасывать со счетов ещё одну версию: Деникин для усыпления моей бдительности лишь сделал вид, что не придаёт моему признанию серьёзного значения, рассматривает факт моей связи с ВЧК как простую случайность или как следствие того, что меня к этой связи принудили под страхом смерти.
Мне оставалось лишь теряться в догадках и судорожно искать выход из создавшегося положения. Я пришёл к убеждению, что отныне я должен не просто помогать генералу, но и доказывать мою преданность ему конкретными действиями.
Я перебирал в уме возможные варианты этих действий, но, к своему огорчению, не смог придумать ничего существенного. Но, может быть, решил я, такой случай представится.
К моему величайшему несчастью, со мной не было моей Любы, уж она-то, несомненно, дала бы мне верный совет.
Вот так, ворочаясь с боку на бок, я провёл ночь в мучительных размышлениях, то ища выхода из положения, то возвращаясь мыслями к Любе. Проклинал себя за многие ошибки и думал о том, что участь человека, у которого в мыслях нет ничего радостного, которого осаждают лишь горести, печали и стыд, в высшей степени трагична.
4
Александр Иванович Куприн частенько захаживал к Антону Ивановичу Деникину. Ему плохо работалось, а если и находило творческое вдохновение, то мимолётно, не располагая к деятельному труду. Без России Куприн чувствовал себя глубоко несчастным, брошенным на произвол судьбы и иной раз с грустью сравнивал себя с ветвью дуба, лишённого корней.
У Деникиных ему было уютно: от воспоминаний генерала ощутимо веяло Россией, прекрасной и непутёвой Россией, которая взрастила писателя и которую он любил — искренне и самозабвенно, требовательно и придирчиво... К тому же супруга Деникина Ксения Васильевна была радушной хозяйкой, умевшей даже из скудных запасов продуктов накрыть приличный стол, чтобы хоть как-то поддержать Куприна, пребывавшего в ещё более горькой нужде.