За Россию - до конца
Шрифт:
— Понимаю вас, Антон Иванович, хотя сам не увлекаюсь ни рыбалкой, ни охотой. Наверное, такие часы продлевают жизнь.
— Вот именно! — радостно подхватил Деникин. — К тому же рыбка — прекрасный продукт питания, и ох как кстати на нашем столе появится дымящаяся ароматная уха!
Однажды мне довелось видеть Антона Ивановича на рыбалке. Он неохотно взял меня с собой на озеро, потому что любил рыбачить только в одиночку, без шумных компаний, без традиционных выпивок под ушицу, сваренную на костре. Он очень дорожил уединением и особенно тишиной. И говорил мне, что даже пенье птиц в ближних рощах не было для него однозначно желанным: он на дух не переносил карканье ворон, пустую стрекотню сорок и даже полное неизъяснимой
Обо всём этом я узнал от Антона Ивановича, когда он был настроен говорить о себе.
— Вы знаете, Дима, — делился он со мной своими мыслями, — я уже с давних пор приметил: на какой бы реке мне ни приходилось рыбачить, неизменно вспоминается Висла — река моего детства. На Вислу я ездил верхом с местными уланами на водопой. В Висле мы купали лошадей. Какой прохладной, чистой, ласковой была вода! Порой вспоминаю, что не каждый день мог посещать купальню на берегу реки: вход в неё стоил целых три копейки! И хотя родители не пускали меня на открытый берег Вислы, боясь, что я утону, я, улучив благоприятный момент, когда они, занявшись своими делами, забывали обо мне, часами барахтался в воде.
— Теперь мне понятно, отчего вы такой прекрасный пловец, — заметил я.
— А ещё я тоскую о курганах в кубанских степях, — продолжал Антон Иванович. — Вы не думали о том, что это не просто холмы мёртвой земли?
— Я тоже всегда восхищался курганами.
— Ими нельзя не восхищаться. Что-то необъяснимо волшебное таится в них, вызывая тихий восторг. Я как-то приложил ухо к земле на вершине кургана, и мне почудилось, что я услышал голоса далёких предков и словно бы увидел их лица. Вы знаете, Дима, иной раз вене казалось, что не будь на земле ничего, кроме этих зелёных курганов с их колышущимся под степными ветрами ковылём, — всё равно жизнь воспринималась бы как одно нескончаемое счастье...
Я удивлённо смотрел на Антона Ивановича: вот уж никогда не думал, что он так лирично воспринимает окружающее.
— Я много раз думал о том, что вот кончится эта треклятая война, улягутся страсти, и тогда я ни за что не стану жить ни в Москве, ни в Петрограде, а брошу всё и сбегу на Кубань. — Деникин, говоря это, даже прослезился. — Но конечно же не так, как сбежал в сумасбродном семнадцатом. И хотелось бы сбежать не генералом, обременённым властью, а простым смертным. И опять очутиться на вершине кургана, подставить лицо ветру и остаться в тех краях навсегда.
Он долго молчал, стараясь не глядеть на меня.
— Несбыточная мечта, — горько проронил он наконец. — Вместо Кубани — какое-то озёришко Мимизан...
Прошли лето, осень, началась зима. Ещё, наверное, никогда жизнь Деникиных не была столь тяжёлой, как теперь. Об этом красноречиво говорят записи, которые изредка делала Ксения Васильевна в своём дневнике:
«27 декабря 1940 года. Пятый день стоят лютые морозы. Беда... У нас было ещё кило 10 картошки — помёрзла... Сколько у нас градусов в комнате — не знаю, но думаю — не больше 2—3. Я лежу одетая в четырёх шерстяных шкурках, под периной, с грелкой, и руки стынут писать... Иваныч ходит как эскимос, всё на себя наворотил».
А «Иваныч» в это время, вооружившись молотком, попросил меня помочь ему. Я поинтересовался, что он хочет делать.
— Давайте прибьём на стенку карту.
— Какую карту?
— А вот извольте посмотреть. Карта бывшей Франции и бывшей Европы.
Он ещё способен был на юмор!
...А весной стало ещё хуже. Об этом опять-таки сообщала в своём дневнике Ксения
«30 марта 1941 года. Вчера мы съели последнюю коробочку сардинок, а масло из неё сберегли, чтобы заправить сегодняшнюю чечевицу. К великому возмущению кота Васьки, который всю свою жизнь считал своей кошачьей привилегией вылизывать сардиночные коробки. Бедный наш старичок научился есть серые кисловатые макароны, но при этом всегда смотрит на нас с укором... Хуже всего наше дело со штанами: не успела я вовремя мужу купить. Последние снашиваются, а пиджаков хватит».
Но не только о быте писала Ксения Васильевна. Мне запомнилась ещё одна её запись:
«2 мая 1941 года. Здесь живём среди маленьких людей — рабочих, крестьян, обывателей. Одиночество вдвоём. Моя болезнь приковывает меня неделями к кровати. Все друзья, знакомые и люди нашего образа мыслей далеко. Вот и решила записывать, что вижу, слышу и думаю. Благодаря радио знаем о больших событиях мирового масштаба и имеем о них своё суждение; благодаря условиям своего нынешнего существования видим жизнь страны внизу, в самой народной толще, и улавливаем настроения и реакции простых людей».
А в воздухе уже пахло новой, ещё более неистовой грозой. Близилось нападение гитлеровской Германии на Советский Союз...
И Ксения Васильевна в своём дневнике выразила то, что думали и мы с Антоном Ивановичем:
«21 июня 1941 года. По радио говорят только о «слухах», идущих чаще всего от Швеции. Московское радио совершенно выхолостилось, даже никаких намёков нет. Корректность и абстрактность неестественные. Что думать про это Нам? Огорчаться, радоваться, надеяться? Душа двоится. Конечно, вывеска мерзкая — СССР, но за вывеской-то наша родина, наша Россия, наша огромная, несуразная, непонятная, но родная и прекрасная Россия».
«23 июня 1941 года. Не миновала России чаша сия! Ошиблись два анархиста. А пока что немецкие бомбы рвут на части русских людей, проклятая немецкая механика давит русские тела, и течёт русская кровь... Пожалей, Боже, наш народ, пожалей и помоги!»
13
День 22 июня 1941 года, когда гитлеровская Германия напала на СССР, был днём, совершенно преобразившим Деникина: он перед всеми окружающими его людьми и даже перед самим собой предстал другим человеком, с новыми убеждениями, которых белая эмиграция никогда не могла ему простить. Главным для него сейчас стало не то, что в России продолжает править тоталитарный режим, не то, что этот режим должен быть свергнут самим народом, — главным сейчас стало для Деникина то, чтобы этот самый народ победил иноземного врага и сохранил Россию — великую, независимую и прекрасную. Даже ненависть к Сталину, которая никогда не остывала в душе Деникина, сменилась надеждой на то, что именно Сталин — человек со стальной волей — сможет сплотить народ против фашистского нашествия. Всё было забыто Деникиным — и то, что в Советском Союзе даже само имя его давно предано анафеме, и то, что русский народ, выиграв в смертельном поединке с фашистами войну, тем самым укрепит существующий в стране режим. Главным было — сохранить Россию, всё остальное — её преобразование, обретение свободы — откладывалось на потом.
Деникин не скрывал своих взглядов и, разумеется, отдавал себе отчёт в том, что немцы не будут благосклонны к генералу с подобными убеждениями. Но он оставался самим собой.
Ещё за неделю до того, как немцы вторглись в Россию, гестапо проявило особый интерес к русским эмигрантам, на многих из которых оно ещё задолго до войны завело досье. Сейчас же на основании агентурных данных гестаповцы приступили к основательной «чистке»: многие, кого гестапо считало неблагонадёжными, оказались за решёткой, за другими была установлена слежка.