За скипетр и корону
Шрифт:
– Разве у нас есть общественное мнение? – прервал Бисмарк.
Мантейфель тонко улыбнулся и продолжал:
– Общественное мнение при обыкновенных условиях есть эффектная декорация, которая неминуемо производит живое впечатление на массу публики, изображая то бурное море Фиески, то светлое облачко в Эгмонтовой темнице [6] . Для машинистов же за кулисами это не что иное, как механизм, который, повинуясь дернутой веревке, появляется в надлежащее время и в надлежащем месте. Я думаю, нам обоим знакомы и кулисы и механизм. Но есть другое общественное мнение, которое приходит и существует как ветер, неосязаемое и неудержимое, и такое же ужасное, когда он превращается в бурю. Борьба, предстоящая в близком будущем, будет борьбой
6
Имеются в виду декорации к постановкам произведений Людвига ван Бетховена.
7
Горе побежденным! (лат.)
Бисмарк живо возразил:
– Неужели вы полагаете, что…
– Прусская армия забудет свой долг и откажется идти? – закончил Мантейфель. – Нет, отнюдь нет: могут случиться частные уклонения в ландвере [8] , но то будут единичные явления, и армия исполнит свою обязанность – она воплощение долга. Но неужели вы станете отрицать громадную разницу между долгом, исполненным с радостью и вдохновением, и долгом, исполненным неохотно и с отвращением?
– Радость и вдохновение придут за успехом.
8
Ландвер – ополчение, войска, сформированные из военнообязанных.
– А до того?
– До того будет исполнен долг.
– Хорошо, – сказал Мантейфель. – Не сомневаюсь, что так будет, я хотел только поставить вам на вид, что могущественный и значительный фактор в этом деле будет не за, а против вас.
– Я в этом отношении согласен с вами, – сказал Бисмарк, помолчав немного. – В настоящую минуту против меня то общественное мнение, которое вы так удачно сравнили с ветром. Только оно переменится так же быстро, как ветер. Но я не могу целиком с вами согласиться. Конечно, поверхностно образованное общество, дешевый либерализм гостиных и пивных говорит о той Германии, которая для них сделалась постоянной мечтой, не приемлет «гражданской» и «братской» войны против Австрии, – но поверьте мне, в прусском народе этого нет, стало быть, нет и в армии, вышедшей из этого народа. Народ видит в государстве Марии-Терезии врага на своей границе, врага того прусского духа, который вдохнул в монархию старый Фриц. А те болтуны и фразеологи? О, их и их общественного мнения я не боюсь – они, как флюгер под ветром, повернутся к успеху.
– Я согласен с вами отчасти, но не вполне. Успех? Но подготовлен ли он? Мы коснулись двух фактов, теперь перейдем к третьему, может быть, важнейшему – к союзам. В каких вы отношениях с Францией, с Наполеоном Третьим?
При этом прямом вопросе, резкость которого выражалась как в остром, как сталь, взгляде, так и в тоне голоса, губы Бисмарка чуть-чуть дрогнули, и по лицу его проскользнуло нечто вроде неуверенности, сомнения или недоверия, или всего этого одновременно. Оно, однако, так же быстро исчезло, и он отвечал спокойно и невозмутимо, как прежде:
– В хороших, в таких хороших, в каких можно быть с этим загадочным сфинксом.
– У вас есть обещание, удостоверение или, лучше того, личное слово Наполеона? – спросил Мантейфель.
– Вы допрашиваете строго, – отвечал Бисмарк, – но ведь я стою перед моим учителем, так выслушайте же, что в этом отношении сделано и как обстоит ситуация. Уже два года тому назад, в ноябре тысяча восемьсот шестьдесят четвертого, я говорил с императором по поводу датского вопроса – он живо желал присоединения Северного Шлезвига к Дании, – о затруднительном положении прусской монархии, расколотой
– И вы обещали ему Северный Шлезвиг, если он согласится с вашей идеей? – спросил Мантейфель.
– Наполеон мог так подумать, – отвечал Бисмарк с легкой усмешкой. – Однако так как он только слушал и кивал, то я не счел нужным в своих замечаниях выходить из пределов общего, объективного рассуждения.
Мантейфель тоже только кивнул головой. Бисмарк продолжал:
– Гаштейнское свидание представило случай к некоторому обмену мыслями, но мне не удалось прийти к решительному объяснению, и в ноябре тысяча восемьсот шестьдесят пятого я поехал в Биарриц, но и там не получилось вывести Молчаливого из его абсолютной сдержанности. Я знал, что тогда шли очень серьезные переговоры с Австрией, чтобы добиться разрешения итальянского вопроса, может быть, в этом лежала причина холодной замкнутости относительно меня, может быть, также… Вы знаете графа Гольца?
– Я его знаю, – сказал Мантейфель с тонкой усмешкой.
– Вы, стало быть, знаете также, что тогда в определенных кругах был пущен слух, что граф Гольц меня заменит. Я не понимал ясно, что тогда происходило в Париже, но что-то происходило, или, вернее сказать, – происходило не то, что мне хотелось, и не так, как мне было нужно. Я стал сам действовать. На обратном пути из Биаррица я говорил с принцем Наполеоном.
– Серьезно? – спросил Мантейфель.
– Как нельзя более серьезно, – отвечал Бисмарк, и легкая улыбка заиграла на его губах. – И увидел, что Италия является слабым пунктом императорской политики. Добрый принц Наполеон обнаружил необыкновенную горячность. Я приказал действовать во Флоренции, и в скором времени установились твердые негоциации, результат которых я могу вам сегодня представить.
Жест Мантейфеля выдал его крайнюю заинтересованность…
Бисмарк взял небольшую пачку бумаг, лежавшую у него под рукой на письменном столе, и продолжал:
– Вот трактат с Италией, который заключен генералом Говоне и который гарантирует нам нападение на Австрию всеми итальянскими сухопутными и морскими силами.
– А Франция? – спросил Мантейфель.
– Император допускает, – отвечал Бисмарк, – приобретение Шлезвига и Гольштейна без северного шлезвигского округа; признает необходимость соединить обе половины прусской монархии, для чего нужно будет приобрести часть Ганновера и Кур-Гессена, и не намерен противиться тому, чтобы под прусским начальством состояли десять союзных армейских корпусов.
– А чего он требует взамен? – спросил Мантейфель.
– Венеции для Италии.
– А для себя, для Франции?
– Для себя, – отвечал Бисмарк, – ничего.
– Ничего? – спросил Мантейфель. – Не имеете ли вы оснований предполагать, что здесь остались недосказанные мысли? Сколько мне помнится, перед итальянской войной он также ничего не требовал, а потом взял Савойю и Ниццу.
– Что касается до его мыслей, – сказал Бисмарк, – то я имею основание предполагать, что ему в высшей степени желательно приобретение Люксембурга и что, может быть, в дальнейшей перспективе в его комбинациях фигурирует присоединение Бельгии к Франции. Вы знаете, что в Брюсселе отчасти веет орлеанистский ветер.
– А что может думать Наполеон о вашем отношении к этим его мыслям? – продолжал спрашивать Мантейфель.
– Что хочет, – отвечал Бисмарк довольно небрежно. – Так как он ничего не требовал, я не имел основания что-либо ему обещать, а доказывать нелепость и невыполнимость его желаний не входило в мою задачу.
– Понимаю, – кивнул Мантейфель.
– Ганновер нужно будет за уступки вознаградить в Лауэнбурге и Гольштейне.
– Этого требовал император Наполеон? – спросил несколько удивленно Мантейфель.