За столетие до Ермака

Каргалов Вадим Викторович

Запалившийся, растерзанный, с бесполезной сабелькой в руке, вывалился Салтык из ельника к броду.

Плотными рядами, каждый со своим десятником, стоят пешцы, копьями шевелят. У тюфяков пушкари склонились. Пищальники забивают в дуло тяжелые свинцовые катыши. А за рекой бурыми муравьями ползут вверх по обрыву татары, скользят на глине, скатываются к воде и снова тычутся бритыми головами в крутизну. В овраге сгрудились конные, и Левка Обрядин целит в них дальнобойную пищаль.

Как живая, дернулась пищаль, выплеснув пламя и черный дым, и заметались, завыли ордынцы за рекой, и торжествующе взревели наши.

Салтык бессильно

сполз с коня. Слезы текли по щекам, солоня губы. Но воевода не стыдился этих слез, не стыдился удивленных взглядов ратников, как будто между ними уже протянулись нити понимания. Таяло чувство безнадежного отчаяния, гнавшее его через секущий ельник, и теплой волной захлестывала благодарность к людям, принявшим на свои плечи его, воеводскую, тяжкую ношу.

Салтык уткнулся лбом в колючую, пропахшую порохом и потом грудь Левки Обрядина, обнял пищальника вздрагивающими руками, и неожиданным счастьем показалось ему ответное объятие – бережное, успокаивающее…

Потом Салтык обходил ряды, вглядывался в лица пушкарей, пищальников, пешцев – и будто заново узнавал своих людей. Будто подменили ратников: стоят гордо, даже ростом прибавились, смотрят дружелюбно, весело. Славно, как славно!…

Еще трижды совались ордынцы на брод, но без прежней лихой настырности, робко как-то. Примут передние в себя дробосечное железо и тяжелые пищальные пули, опрокинутся в помутневшую воду, а задние уже заворачивают коней. Видно, без веры шли в бой ордынцы, токмо по принуждению. А может, и принуждения большого не было. Мурзы, поди, сами поняли, что здесь не пробиться, и посылали людей без гнева, токмо ханское веление выполняя, чтобы самим не оказаться в опале.

А потом и вовсе отошли ордынцы от берега. Над прибрежными лесами поднялись дымы пожаров, заволокли всю заречную сторону. От беглецов, перебредавших ночами Угру, стало известно, что верховские княжества [19] поднялись против хана Ахмата, пособляя великому князю Ивану Васильевичу, и Ахматовы татары повернули на них, древни жгут и секут христиан без милости. Потому отошли большие татары от Угры, лишь разъездами по берегу шныряют, беглецов из верховских княжеств перехватывают и в полон берут.

19

[19] Верховскими княжествами называли русские княжества в верховьях реки Оки, находившиеся тогда в вассальной зависимости от литовского великого князя, союзника хана Ахмата.

Сам безбожный Ахмат остановился в Лузе, версты за две от устья Угры, а воинство свое неистовое разослал на погибель всех двенадцати верховских градов: Мченска, Белева, Одоева, Перемышля, двух Воротынсков – старого и нового, – двух Залидовых, Опакова, Серенска, Мезецка, Козелеска…

Так говорили верховские беглецы, и Салтык им верил. Молили они о помощи, у многих семьи остались там, под ордынцами. Но Салтыку нечем было пособить верховским людям: у самого силы едва хватает, чтобы брод оборонять. А ну как еще приступать будут ордынцы большими полками?

Не мог иначе поступить Иван Салтык, но от сознания своей правоты на сердце не становилось легче. За Угрой гибнут свои же, русские люди. И Салтык погнал скоровестника в Кременец, где остановился великий князь Иван Васильевич со своими братьями, Борисом и Андреем Большим, и думными людьми.

Гонцом

поехал Федор Брех, а с ним – десяток конных для береженья. Велено было Федору пересказать вести верховских беглецов и от имени Салтыка добавить, что завязли-де ордынцы в верховской земле, перелезать Угру больше не пробуют и самое время в спину им ударить. Воевода Салтык сам бы мог за Угру пойти, да конных у него мало. Пусть большие воеводы подмогу пришлют и распорядятся, что и как делать. А он, Салтык, поспешить советует, чтобы времени не упустить…

Проводил Салтык гонца и засомневался: прилично ли ему, сыну боярскому, над малым полчишкой воеводе, подсказывать думным людям великого князя, мыслишки свои убогие являть? Раньше и не решился бы на такое, но ныне…

После первой сшибки будто переломилось что-то в самом Салтыке, шагнул он за пределы дозволенного ему обычаем. Сначала к черным людям приблизился, а теперь в другую сторону занесло его, к державным заботам думных людей, коим сам он не ровня.

Мятежно было на душе у Ивана, жизнь утратила вдруг уютную одномерность, но обратного пути не было…

Выстывало небо над Угрой-рекой, не дождями уже порошило землю – снегопадами. По первому большому снегу возвратился Федор Брех – довольный, веселый, в новой бобровой шапке с алым верхом. У Салтыка отлегло от сердца, – видно, по-доброму приняли Федьку, шапка-то вон какая богатая!

Вдвоем отошли к реке, по которой мучнистыми полосами уже тянуло шугу.

Напрасно успокоился Иван Салтык, не так благополучно съездил Федор. Поначалу все было хорошо. Гонца слушали думные бояре, и князь Андрей Большой, брат государя, тоже в Думе сидел. Пока Федор речи верховских беглецов пересказывал, только шапками все кивали. Но как о размышлениях самого Салтыка гонец начал говорить – скривился князь Андрей, будто кислое что в рот попало, а бояре загомонили недовольно, что не по чину сыну боярскому советовать. Спасибо дьяку государеву Федору Васильевичу Курицыну, заступился…

Федька от старательности даже лоб наморщил, припоминая слово в слово сказанное дьяком: «Не о чинах думать надобно, бояре, но о деле государевом. О сем и сын боярский, и холоп размышлять может, если виднее ему что. А Салтыку виднее – на самом берегу он стоит. Гонца отпустим, а сами поразмыслим, бояре, как поступать…»

– Тут и отослали меня прочь, – уже своим голосом, не по-книжному, добавил Федор. – А потом дьяк меня позвал. О тебе расспрашивал, хвалил, ладно-де ты придумал, самое время было Ахмата пощипать. А еще передать велел, чтоб ты в Москве к нему на двор пришел, любит он, когда люди своим разумом живут. Так и сказал: «Умом все свершается». А я не знал, что и ответить, – промолчал. Может, недоволен остался дьяк моей бессловесностью, но шапку подарил. Богатая шапка.

Задумался Иван Салтык. Непонятным ему показалось неожиданное заступничество дьяка, любимца государева. А еще непонятнее – слова об уме, которым будто бы все свершается. А как же Божья воля? Господне предопределение? Сызмалетства ведь привык думать, что верой одной, а не мудрствованиями силен человек. Как понять? Не грех ли так говорить? Грех, наверное…

Отмести бы вольнодумные слова дьяка, покаяться в грехе сомнения, забыть. Но что-то противилось в Салтыке, вдруг почувствовал он, что, поступив так, утратит недавно обретенное ощущение значимости своей, снова замкнется в опостылевшем кругу обыденности и жизнь утратит смысл.